Оглавление к разделу 6.11.
6.11. Расширение
области анализа – поместье, город и торговля
Успех
технологии – 1. Разделение военного и земледельческого труда à
поместье
Успех
технологии – 2. Начало, прогресс и изживание барщины
Успех технологии – 3. Технологическая роль поместья
После некоторого анализа автор вынужден существенно расширить круг проблем, окружающих индивидуальное крестьянское хозяйство (поместье, барщина, город, международная торговля). Это позволило разрешить такое противоречие следующим образом.
Прежде всего, расширенное воспроизводство сельского населения при отсутствии чрезвычайной эксплуатации и предельного голода вполне возможно (при избытке земель). Об особенностях такого роста (безопасного политически) нами сказано выше.
Действительно, население растет численно. Увеличение количества работников ведет к увеличению объема производимого продовольствия без увеличения производительности труда.
При этом мы понимаем, что в сложившихся условиях крестьянство (на период уже X века) может производить прибавочный продукт самостоятельно – такую его часть, которая не изымается сеньором, но крестьянин такую часть прибавочного продукта не производит – ПОЧЕМУ?
Не потому ли, что крестьянин в массе еще не имеет возможности что-либо продать (нет рынка или индивидуальной возможности его использования) или даже не имеет представления о том, что часть урожая можно продать и как-то иначе использовать деньги, чем в оброк сеньору?
И для ответа на вопрос о реалиях того времени мы обращаемся к более широкому окружению крестьянского хозяйства – прежде всего – поместного сеньориального хозяйства.
Далее мы включаем в
рассмотрение ранее не рассматривавшееся барщинное хозяйство: и монастырское
хозяйство, и сеньориальное поместье.
При росте населения без роста производительности труда возрастает и общая масса прибавочного продукта в поместье даже при сохранении уровня эксплуатации (нормы эксплуатации) – т. е. при сохранении объема кутюмов и оброков на неизменном уровне. Здесь имеются две возможности. 1) Ряд оброков и служб выполнять легче при росте числа работников на одном мансе, когда объем оброков идет с земли манса, и тогда объем прибавочного продукта, остающийся у крестьянина, возрастает. И 2) Ряд повинностей возрастает пропорционально числу работников, и уровень эксплуатации на работника-мужчину сохраняется.
В обоих случаях крестьянская семья выполняет службы в поместье и в хозяйстве сеньора и, кроме того, сдает все оброки при сохранении традиционного уровня технологии в земледелии и скотоводстве (например, двуполье, деревянная соха, традиционные зерновые и овощи), при домашнем ремесленном производстве изделий для поместья. Однако общая масса прибавочного продукта с манса и просто с территории возрастает.
А теперь зададимся вопросом – А в отсутствии городского рынка рядом с крестьянским хозяйством, с отсутствием возможности продать результаты своего индивидуального труда (отсутствие купцов и торговцев) может ли появиться у крестьянина даже потенциально какое-либо стремление увеличить объем продукции собственного хозяйства?
Ответ напрашивается
сам собой. Нет!
Оказывается, мы, предполагая мотивацию к росту производства, опустили окружение крестьянина. Без рыночной среды, КОТОРОЙ ЕЩЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ возле деревенского хозяйства, никакой мотивации к росту продукта даже в случае такой возможности у самого крестьянина в его индивидуальном хозяйстве еще НЕТ.
Иначе говоря, НЕ крестьянин своим инициативным избытком продукта начинает создавать рынок для появления города и производства ремесленных изделий!
И теперь нам понятно, что крестьянское население весь этот период росло без мотивации к росту производства собственной продукции даже для себя несмотря на такую возможность – несмотря на наличие пониженной эксплуатации и достаточной возможности роста прибавочного продукта для расширенного воспроизводства рабочей силы и даже для начатков ремесла.
Кроме того, мы можем предполагать, что и объема прибавочного продукта, который в этот период может произвести крестьянин помимо сдаваемых по кутюму – традиции (а они складываются совсем недавно – сто-двести лет) оброков, недостаточно для любой торговли и продажи проезжему купцу или посреднику.
Потому причины мы должны искать в этом периоде, но не непосредственно внутри индивидуального крестьянского хозяйства в его ранней форме этого периода, а в сфере поместья, в хозяйстве сеньора, который собирает прибавочный продукт с индивидуальных хозяйств и на барщине.
И мы еще раз возвращаемся к появлению поместья и его последствий в сфере экономики – теперь в аспекте торговли и города.
«Какой же получился результат? «Сгонять обнищавших крестьян с их земли, – говорит Каутский, – было бы тогда большой глупостью. Ощущался недостаток не в земле, а в людях. Богачи и знать, епископы и аббаты, герцоги и короли со своими свитами и фаворитами не стремились заменить крестьянское хозяйство рабским. Но они старались воспользоваться нуждою крестьян, делая их зависимыми от себя, обязывая их служить и платить оброк. Взамен этого они должны были взять на себя тяготы, разорявшие крестьянство, делавшие невозможным правильное хозяйство, т.е. прежде всего военную службу. Крестьяне один за другим переходили под защиту могущественных землевладельцев и обязывались отдавать им ежегодно определенное количество продуктов своего хозяйства и отслуживать определенное число рабочих дней. Ссылка 63 Каутский История общественных течений, 1905. с. 46.» [Кулишер И, М,. с. 72].
Как мы видим, Каутский почти выходит на разделение труда, идущее от нуля, и охватывающее две сферы раздробленного (лишенного общины), можно сказать, броуновского в своей структуре, труда. Марк Блок, похоже, сформулировал такое сравнение о перемещении людей. Часть людей начинает кормиться самостоятельно своим трудом, часть людей занимается войной и насилием, и вполне закономерно, что эта вторая часть общества начинает заниматься принуждением к труду первых, т. е. кормящихся, после исчерпания свободных и наработанных ресурсов. И как они это делают, история в документах умалчивает.
Монопольной структуры не возникает. Точнее, она возникает как подражание предыдущему хозяйству (королевство, поместье), но быстро распадается ввиду отсутствия больших внешних угроз, индивидуализма выросшего на распаде норм, отчуждении предшествующего общества, но отсутствии или ослаблении (родовых) традиций (германцев). Распадается это германское общество и ввиду собственной вторичности (ментальность прихода-ухода со службы в банде, отряде, команде грабежа). Значительная часть жителей, прошедших школу империи, уже не готово воевать и не готово поддерживать монопольные политические (государственные) структуры, сформированные исключительно для войны (германцы не понимали значения городов). Жить нечем!
Таким образом, начальное насилие организует собственное снабжение («кормление») в форме принуждения к поддержке собственной функции. Это и есть первое разделение труда – всеобщее войско мартовские – потом майские – поля дрейфуют к специализированному конному войску, которое в эпоху расцвета железа может позволить себе стать чем-то вроде живого танка – коня с рыцарем, закованным в железо. Впрочем, броня возникает много позже. Пока достаточно палицы и франкского прямого меча.
Когда возникает кольчуга и потом броня, то возникает и защищенность от стрел – это все что можно сделать в совмещении с мощнейшим ударом, который наносит тяжелая масса всадника, нагруженного железом на любой пеший строй.
В эпоху нищеты и варварства – подготовка и развитие такой идеи требует продовольственной и ремесленной поддержки. Отсюда и формируется первое движение расселения кормильцев.
Это кормление должно было включать как важный организационный момент формирование манса (terra unius familia)– организацию отдельного земельного хозяйства одной нуклеарной семьи для поддержки воина. Поскольку в Северной Галлии франки вырезали практически все население, то это распределение было, вероятно, сознательным и искусственным.
Таким образом, первая новация была в определенной степени организационная и чисто житейская – расселить своих людей (Северная Галлия – Нейстрия). И то, что система не смогла организовать ни сбор налогов, ни ремонт дорог, ни организацию транспорта и разумного или нормированного потребления собранного продовольственного налога – весь этот беспорядок, ведущий к необходимости раздавать земли в пользование, и означает непроизвольный (неосознанный) поворот от проторенной дороги государственного строительства или войны к феодализму через коррупцию (порчу нравов). Это и есть материал для построения феодализма. В более раннем времени эта ошибка была бы устранена новым вторжением следующих ближайших более примитивных и уравненных общиной варварских соседей и сломом ЭТОГО ПОРЯДКА (ГОСУДАРСТВЕННОГО БЕСПОРЯДКА). «Но никто не появился. Пуста была аллея!». Это и есть фактор один – относительная высокая плотность расселения на территории Европы и сложногсть рельефа (и леса, и горы – препятствия для кочевников).
Сама эта ошибка (невозможность самодисциплины пришельцев при организации государства) в этот момент закономерна – варвары приходят на разрушаемое и уже разрушенное ментальное пространство. Но приходят они на Западный Рим не сразу, не немедля, не в один месяц или год – чтобы разрушить гигантскую систему Западного Рима. Иначе бы они не переняли ее ментальности, ее нравов, ее культуры хотя бы частично. Нет! Империя в ЭТОТ ПЕРИОД несопоставимо велика в сравнении с порционно возникающими силами варваров (по общему мнению, только франки, составляли всего 5 % населения империи – но в отношении к численности Северной Галлии – этот процент был, несомненно, много большим). И в этом тоже не случайность обстоятельств. Эта слабость периферии в сравнении с империей – это тоже закономерность высокой (широкой) плотности расселения. Объемные силы варваров пробиваются сквозь толщу соседнего населения (гунны, аланы, венгры, арабы, монголы, тюрки), а рядом пребывают охотничьи племена. недавно перешедшие к частичному земледелию (готы, франки, другие германцы, норманны). Появление варваров медленное, медленное пробивание и размывание границ Рима влечет постепенность контактов и необходимое ВРЕМЯ для ОСВОЕНИЯ КУЛЬТУРЫ. И эта КУЛЬТУРА оказывается ПОЗДНЕЙ КУЛЬТУРОЙ, КУЛЬТУРОЙ УВЯДАНИЯ, КУЛЬТУРОЙ (ДИКОГО) ИНДИВИДУАЛИЗМА.
И вот отсюда идет деформация общины франков и других варваров и рост их эгоизма, чудовищной аномии. Богатства и роскошь земледельческого ядра для варвара – провинциала манит, влечет агрессию, зависть, обман, лесть и еще большой букет сопровождающих черт личности и свойств, которые проявят себя уже в момент завершения завоеваний, распада старой структуры и потребности строить новую. Эти люди не видели как создаются государства. Они видели разрушаемое и умели его разрушить. Это их опыт КУЛЬТУРЫ. Они не могли и создать государство как большую общину. Это не монголы, арабы, тюрки, связанные общинами и дисциплиной общины. Это банды грабителей, ушедшие из своих общин в «викинг» (предприятие-грабеж).
Опыт отсутствия взаимодействия римлян, опыт их коррупции, их ухода от налогов, их иммунитетов поместий и монастырей в Римской империи, опыт общения римлян между собой – это теперь и ОПЫТ ФРАНКОВ. Теперь понятно, что обойти друг друга изменой, лестью, убийством конкурента в дружеской попойке и т.д. и т.п. – все это принятая от Рима КУЛЬТУРА.
Отсюда и следует, что, увидев культуру распада, франки могли лишь обстоятельно повторить эту культуру своим подражательным поведением в момент образования своего государства. Это ИХ импринтинг.
Чего здесь нет, и что в этом нового? Здесь нет общины в общепринятом родовом смысле, или она ослаблена набором в викинг, уходом из своей общины, отсутствием охотничьей или земельной общины в галлоримском обществе. А отсутствие общины есть отсутствие представлений о какой-либо монополии на ресурсы (общины, общества или государства), И ЭТО ПРЕДПОЛАГАЕТ И ДОПУСКАЕТ КОНКУРЕНЦИЮ.
Вот почему исторический фрагмент появления феодализма VI–X веков в Западной Европе не случаен в этой географической точке и в это время. Вот почему совершенно наивно ожидать Меровингского или Каролингского Возрождения какой-либо империи.
Выше мы показали процесс разрушения центральной власти в Западной Европе, как он системно видится множеством историков. При этом мы отобрали те элементы, которые совместимы с логикой иерархии потребностей обычных людей и с ментальностью текущего и предшествующего (в империи) населения. Картина цельна, а отдельные фрагменты данных хорошо взаимодействуют друг с другом, не противоречат целому. И далее (от основания здесь начала этого технологического и организационного процесса) мы возвращаемся к результату на XI век – сформированной системе вассалитета, как он документирован материалами XI–XIII веков и наблюдается историками.
В силу конкуренции и ограниченных ресурсов у каждой из сторон, обе эти стороны (распределенный милитаризм и распределенное крестьянство) образуют множество конкурирующих иерархий труда, между которыми имеет место далее горизонтальная мобильность – перемещение и поиск лучших условий обеих взаимодействующих сторон: и рыцарей-профессионалов, и земледельцев-профессионалов.
Далее появляется множество договоров и конкурентное предложение труда (странствующих или молодых рыцарей, новых наследников стареющих ветеранов и беглых или свободных крестьян, отдающихся в комменду и прекарий). Возникает конкуренция спроса на труд (знатных людей, ищущих крестьян на пустые земли и дружинников-вассалов для поддержки) у каждой из сторон возникает мотивация к росту профессионализма и эффективности труда.
Таким образом, первые достижения в строительстве «светлого будущего» возникают на почве стихийного, неосознанного создания новой организационной основы – разделения труда в условиях отсутствия каких-либо монополий. Это и есть ПЕРВЫЙ важнейший результат периода формирования феодализма или раннего феодализма, как это принято обозначать.
А именно, впервые в истории в
одной социальной и культурной среде возникает конкуренция множества иерархий
разделенного труда – труда управления и обеспечения политической (I) и экономической (II) безопасности и простого
земледельческого (рутинного в плане договорных служб и оброков) труда. И мы
считаем, что это прорыв не только политический,
т. е. не только результат политической раздробленности, так не любимой всеми
носителями имперского единства и неделимости, но технологический хозяйственный
прорыв – он результат появления хозяйственной конкуренции, устранения
хозяйственной монополии. Сеньории и одновременно поместья – это не только
политика, но и земледельческие ХОЗЯЙСТВА в форме определенных в нашем смысле
«иерархий труда» внутри одной культуры, одного этноса.
И это организационная новация. Хотя и неосознанная! Это технологическое достижение, хотя и не объявленное как технология! Здесь политика, которая не была замечена Марксом как хозяйственная деятельность, перетекает из хозяйственной монополии в хозяйственную конкуренцию, оставаясь при этом и политикой. Теория Маркса о государстве как надстройке (она верна лишь для развитого капиталистического общества) мешала пониманию этого, и отныне не мешает!
И мы прослеживаем далее этот технологический прорыв – его динамику и следствия, начиная с представления о том, что исходной точкой отсчета было индивидуальное хозяйство франков. Как это должно и может повлиять на развитие хозяйства (исключая возможность перехода крестьян), мы пока не представляем.
Впрочем, для темы разделения труда уже имеется предположение о том, что само разделение военного и земледельческого труда повлияло обратно на прогресс в развитии земледелия. Так Кардини продвигает идею о том, что развитии кавалерии как рода войск повлияло на выведение новых пород кавалерийских лошадей и пород для перевозки тяжестей. Кроме того, работа с кавалерией повлекла развитие фуражных зерновых культур, их освоение, это в свою очередь повлияло на внедрение трехполья, полноценных севооборотов с включением фуражных культур. Но все это имеет отношение, прежде всего, к поместному хозяйству.
В то же время иерархии – это хозяйственные структуры, и мы обращаем внимание на их хозяйственную динамику с момента воссоздания после гибели Рима.
Мы начинаем, как всегда с предшествующего. Индивидуальное или семейное даже большого рода хозяйство не является чем-то новым для Западной Европы, как и для других районов начала первого тысячелетия н. э.
Мы знаем, что предшествующее индивидуальное хозяйство Рима потеряло свое качество тем произволом, который сопровождался войнами, государственными повинностями, чиновным фиском и инфляцией. Произвол формировал отчуждение работников от труда, демотивировал труд – шло постепенное прикрепление их поместному римскому хозяйству. Приход и грабеж варваров добил такое хозяйство безысходностью грабежа.
С приходом франков и уничтожением продовольствия возникает оседание самих завоевателей на земле. Франкское расселение на севере Галлии означает искусственное создание индивидуального свободного земледелия, которое еще не имело развитой аграрной культуры. Естественно . что первоначально оно не могло иметь товарного характера и было ориентировано на натуральное обеспечение. Власти и военной власти ничего от этого не доставалось и не могло достаться – вооруженные франки были не готовы платить налоги, формирующаяся власть не имела возможности.
И потому последующий рост поместного хозяйства рядом (монастыри и старые поместья римской знати и императоров) с индивидуальным хозяйством должен был играть роль катализатора производительности крестьян. Он должен был аккумулировать прибавочный продукт рассеянного подчиненного крестьянства для нужд новой знати. И не стоит говорить, что сам процесс шел на подсознании и не был «спроектирован» или осознан. Неэффективность первого земледелия франков с точки зрения государственного фиска – франки не могли собрать налоги или собирали их в ближайшие поместья новой центральной власти – повлекло прикрепление индивидуальных крестьянских хозяйств в поместную систему, обеспечивающую военную систему франкского королевства.
Однако, начальный этап развития сельского хозяйства пошел на принципах иерархий барщинного сельского труда, т. е. непосредственного хозяйственного ведения производства на «общих полях», т. е. централизованного (с позиции королевской власти и сеньора) управления собственно производством. И это вполне укладывается в логику «простого» вождя и простого «от сохи» человека и семьянина точно так же, как государство для раннего родового общества не более, чем расширение родовой семьи на все общество, из чего надолго сохраняется патернализм, вера в харизму и такие поздние явления как культ личности – это все пережитки родового стереотипа, оставшегося даже у городского населения от деревни с ее родовыми пережитками. Интересно, что восстановление российской государственности, начиная с новой большевистской элиты «от сохи», шло именно таким же образом – крестьяне в общинах не готовы платить налоги, пытаются их скрывать 1932–1933 гг. – чтобы обеспечить «безусловный» сбор налогов или «товарного хлеба» в представлении новой власти требовалось создать «общие поля», принудить к труду на них – готовый урожай – не принадлежит крестьянину – он простой работник «на земле», эту схему фактически реализовали ранние монастыри VI века, которые и стали моделью. Логика простых и не знавших ничего, кроме семьи и рода, людей, пришедших к власти, и не способна построить схему, которая казалась более «справедливой», когда речь идет о сборе прибавочного продукта. Работать «сообча», а «мы стережем ваш мирный труд» – вот максимальная логика уровня ранних земледельцев в окружении стратифицированных соседей.
Но после знакомства с предшествующими главами настоящей работы, а также с учетом опыта XX века в России (колхозы и совхозы), с опытом аракчеевских поселений XIX века в России – читатель знает ВСЕ по поводу неэффективности иерархии труда, если и когда она сама пытается организовать труд в поле. В иерархиях труда на земле (уровня даже механизации труда) возможно и эффективно только одно решение – собственный индивидуальный или семейный труд и относительно полная ответственность за урожай и конечный результат. Потому в предшествующем развитии (до капитализма) наиболее устойчивые результаты дают такие формы «управления» иерархии, когда последняя обязывает индивидуальное крестьянское хозяйство лишь к сдаче части прибавочного продукта – обычно в форме государственного налога, реже – арендной платы, но в сам процесс производства не вмешивается. Мы выше и неоднократно говорили о том, что причины тому кроются в рутинном характере труда и изолированности работника на поле.
Особая тема – это барщина в поместном хозяйстве. Кулишер и другие, как показывает обзор мнений историков, почти сходятся в том, что технологических достижений именно в барщине Раннего Средневековья не было.
Сначала об инвентаре. Совершенно ясно, что на барщину на mansus domionicius крестьяне выполняли своими инструментами, а остатки серпов и лопат от сервильного более раннего этапа – римских поместий, основные запасы орудий могли быть расхищены много ранее, исходя например, из опыта гражданской войны в России или приватизации 90-х годов. Ждать запасов инструментов даже в имперских поместьях так же не реально, как и ждать, что Карл Великий мог вооружать своих рыцарей из центральных имперских складов. Если так кто-то и делал в поместьях, то крестьяне их бы сломали, как это и бывало в аракчеевских поселениях.
Кроме того, дополнительно известно, что инвентарь даже на виллах Карла Великого был ужасный. На поместье приходилось не более одной лошади, повозки имелись только для военной цели (лошадь была военным средством в отличие от быков)
«Пользовались одними лопатами и кирками, причем в целом имении имелось лишь три десятка серпов и семь мотыг и более никаких инструментов. Еще в XI в. рядом с крестьянами, обрабатывающими землю при помощи волов или лошадей, упоминаются люди, разрывающие ее руками» [Кулишер И. М., с. 93].
Отмечается, что технологически поместья Карла Великого (начало IX века) не указывают по сравнении с временем Хлодвига (481–511) прогресса (Мейцен), однако именно за это период, и не следует ожидать прогресса.
Второе – рабочий скот. Его быть просто не могло – это требовало бы 1) помещений и загонов для скота, 2) хранения и рационированного использования кормов и 3) человеческого обращения с общим скотом. Если с первым можно было сладить, то второе и третье для общественного и домениального (рабского, принудительного) хозяйства было совершенно невозможно. Воровство кормов и небрежность к скоту, вплоть до его смерти от голода – это реалии советской колхозной системы, и этот опыт дает нам уверенность, что аналогичные процессы в Раннее Средневековье должны были пройти и дать свои вполне законченные результаты.
Очень возможно, что к IX веку иллюзии общего хозяйства типа колхоза (государственного или имперского) были давно уже изжиты, если когда-либо вообще существовали. И скот, если был, то погиб. Крестьяне выполняли посевные работы и гужевые повинности своими волами. Наличие одной лошади в монастыре может быть вполне понято, если рассматривать ее как средство транспорта и связи.
Третье – объем барской запашки. Каковы же объемы барщины? Первоначально, напр. По А. А. Спасскому, мы знаем, это был большой труд. Впрочем, мы не исключаем, что фрагменты данные Спасским, оставлены как пожелание или типовой договор, который никогда в полной мере и не исполнялся.
И. М. Кулишер приводит данные Хальфена в его «Критических этюдах по истории Шарлеманя» [Halphen.Etudes crit. Sur l] и Хартмана «Хозяйство аббатств Боббио в IX веке» [Hartmann. Die Wirtschaft des Klosters Bobbio im 9 Jahrhundert.] о том, что в монастырских и церковных землях аббатства Сен-Жермен-де-Пре барская земля и земли держателей (зависимых – прим. СЧ) занимают примерно поровну 16 и 17 тыс. га – из первой всего треть возделана, а остальное покрыто лесами, а на землях держателей всего полтора процента занято лесом (и верно, чего держателям держать лес). По данным лангобардского аббатства Боббио (Северная Италия) барщинные земли давали всего 14 процентов хлеба снимаемого со всех земель, включая держателей.
Но что говорят эти данные? Они указывают на то, что монастыри и крупные церковные поместья IX века используют землю многократно лучше, чем это выполнено в царское время в России (военные поселения) и в советское время в СССР в XX веке. Именно, барская земля используется на треть, а в перспективе вообще не используется – т. е. поместье предпочитает не использовать ее по преимуществу. Вероятно, в этих данных уже отражен закат барщинного хозяйства. И, мы можем предполагать, в предыдущее время – VI–VIII века – барщина использовалась более широко. Поместные собственники и управляющие уже пережили пик надежд на барщинное хозяйство, и опираются в целом на крестьянское оброчное хозяйство. Они это пережили, и в материалах XVIII века Восточной Европы (Кулишер) отражены зрелые критические настроения по поводу качества таких работ. Мы можем только предполагать, что отсутствие традиций или идеологии по поводу централизованного поместного хозяйства и конкуренция владельцев земли и монастырей между собой без всяких «руководящих указаний» привела к рациональному решению о минимальных собственных поместных запашках, минимальных поместных барщинах.
Во Франции первоначальный размер барщины был на усмотрение барона (corveables a merci). «Но позже барщина превращается в раз навсегда определенную повинность, ибо договором или обычаем определяется число дней в году, которое обязан работать виллан. Не только на юге, в Руссильоне (не более 8 дней), в Лагнедоке, но и в других местностях – в Нормандии, Аквитании, Бургундии (не более 4 дней), число барщинных дней сокращается все более и более, достигая 1–3 дней в год…В других случаях сохраняются только общественные помочи и сторожевая служба или подводная повинность, прочие же работы постепенно переводятся на деньги и заменяются, в особенности на виноградниках, поденным трудом батраков» [Кулишер И.М., с. 161–162].
Этот процесс, отмеченный документами после XI века, должен был идти и раньше – с VIII по XI века. Мы видим, что первоначальный труд вилланов был практически рабским – в силу отсутствия традиций – поместья – дело новое – размер повинностей был неопределенный.
Кулишер приводит данные о барщине в Пруссии XVIII века (казенные имения, сданные в аренду частным лицам).
«Крестьянин работает вяло, нехотя, исполняет урок небрежно, лишь бы как-нибудь дотянуть несносный день, половина времени пропадает даром… один наемный работник (с упряжью) часто делает больше, чем четверо и более (с упряжью) на барщине» [Кулишер, с. 475].
Обычно у историков формы пассивной борьбы и отношения к труду, отсутствия мотивации смешаны. Так у Ле Гоффа
…все же привычной формой борьбы крестьян с сеньорами была глухая партизанская война: воровство с господских полей, браконьерство в лесах сеньора, поджоги его урожаев (чтобы не убирать барский хлеб в страду – прим. СЧ). Это было пассивное сопротивление в виде саботажа на барщине, отказа платить натуральные оброки, денежные сборы. И иногда – бегство… В 1117 г. аббат монастыря Мармутье в Эльзасе отменил… барщину и заменил ее денежным оброком «из-за нерадения, непригодносои, вялости и лени на барщинников»…, [Ле Гофф Ж., с. 367].
Уолтер Хенли (Англия), середина XIII века, в трактате о домашнем хозяйстве считал, что
Сеньору нет смысла тратиться на покупку лошади для замены быка, «ибо конь тащит плуг не быстрее быков из-за козней пахаря», [Ле Гофф Ж., с. 367]. Но это поздние материалы.
И кроме просто бегства, которое возникало при такой большой нагрузке, должно было возникать и просто неэффективное ведение хозяйства, и малые урожаи, и неумение управляющих распределить и организовать работы. Это и привело, в конечном счете, к чисто символическим нормам отработок, которые далее стали ДОГОВОРОМ ИЛИ ОБЫЧАЕМ. Они должны были касаться разовых или даже регулярных, но четко очерченных работ в хозяйстве, чаще всего не связанных с обработкой полей (поставить изгородь, выкопать пруд, устроить запруду, перевести урожай и т.п.). Отсюда и повсеместное сокращение размеров барской запашки, даже в монастырях – исключение собственная работа монахов. Отсюда явное отсутствие инвентаря в монастырях и в поместьях – крестьяне должны были приходить со своим инвентарем на барщинные работы. Опыт аракчеевских поселений и совхозов говорит о том, что работники не были заинтересованы в эффективной работе и сбережении общественного инвентаря. То же можно считать и в отношении поместного инвентаря.
Разрушение поместий по причинам неэффективности – это экономическая причина.
Примечание:
Стоит напомнить российскому читателю (начала XXI века) о том, что еще более мощная
система барщины, именуемая «колхозно-совхозная система» просуществовала всего
не более 60 лет с 1929–30 по 1991 годы. И закончилась общегосударственными
сельскохозяйственными повинностями городского населения под видом «пошефной
помощи» (разрушение разделения труда между городом и деревней) и не только
постоянной закупкой хлеба у своих «стратегических врагов» – хороша «холодная
война», в которой ты покупаешь у своих противников хлеб по рыночной цене и даже
по длительному договору. По сути война оказывается ее имитацией для
«внутреннего пользования» – удержания населения в повиновении от страха войны и
угрозы. Система закончилась не только закупкой хлеба, но и карточным
нормированием (снабжением) на все продукты питания в городе, включая столицы,
вплоть до хлеба – 1 кг мяса в месяц на человека, 400 грамм масла и т.д.
Могла быть и политическая (причина распада барщинного хозяйства). Как предполагает Жорж Дюби фактором успеха и роста после 1000 г. можно было бы считать разрушение норманнами «окостеневших и парализующих конструкций…персонал управления крупными доменами, [Дюби, с. 53]. Это звучит примерно так, как можно было бы отметить роль разрушения колхозов для роста приусадебного землепользования и огородничества. Оценить окостенение и степень торможения, к сожалению, пока не представляется возможным. Однако, используя «советские опыты» можно вполне представить, что восстановить разоренного централизованное хозяйство – поместье, разрушенное войнами (и расхищенное в остатке своем разогнанным и голодающим населением, во много раз труднее, чем сгонять голодных людей на общие работы, вместо того, чтобы просто предоставить этим несчастным ВЫЖИТЬ кто как может. И именно так и происходило после варварских опустошений любого рода. Поместье (за исключением монастырского хозяйства и за исключением складского хозяйства для барского стола) оказывалось неустойчивым – легко разрушаемым и трудно восстанавливаемым.
Примечание:
После 1991 года руины и зияющие пустыми окнами остовы советских ферм 1980-х
годов являются реальной исторической и экономической аналогией того, что могло
происходить с поместьями в их барщинной функции централизованного полеводства.
Однако все данные говорят о том, что барщинное хозяйство САМОСТОЯТЕЛЬНО АННИГИЛИРОВАЛО и сняло свои функции ввиду явной неэффективности при конкуренции хозяев между собой. И если в XX веке в одной отдельно взятой стране «социализма» – система барщины в земледелии ВОЗНИКЛА И ПОГИБЛА в тотальном хозяйстве за 60 лет, то опыт барщины в Западной Европе не должен вызывать у нас (исследователей и читателей исторических материалов) больше надежд и пиетета, чем увиденное своими глазами. Мы только наблюдаем, что барщина умирала постепенно и опять-таки на конкурентной основе, а не единым общегосударственным махом. Она умирала более, скажем, гармонично, перестраиваясь в систему оброков и впоследствии в систему аренды земли (Англия), сохраняя суть – извлечение прибавочного продукта или дохода. И при этом она предоставляла землю как ресурс на основе, близкой, по сути, к рыночной, на основе натурального спроса работников на собственный прокорм и выживание. Оплатой за землю был размер оброка и повинностей.
Интересно отметить и широтную особенность скорости ликвидации барщины во Франции. На Севере Франции барщина исчезала значительно быстрее, чем на Юге. Здесь факторы бегства населения (большее количество леса) могут суммироваться с преобладающей ментальностью – на Севере исключительно франки и германцы, более решительные и свободные. На Юге население со времен готов и бургундов, дольше жившее совместно с романским населением и даже прямо в рамках административного управления Позднего Рима. Оно, южное население, более спокойное, привыкло к большему терпению, и имело в большей степени возможность сохранить свою структуру и ментальность, оно подвергалось с VI века до XI меньшему количеству потрясений и движений отрядов в гражданских схватках Меровингов и Каролингов, почти не видело набегов норманн и венгров (фактор Дюби). Меньше лесов, больше плотности населения, труднее уйти и осесть на новом месте – все это сохраняло дольше старые поземельные формы.
И барщинные хозяйства Западной Европы испытали именно те проблемы, которые имели потом через полторы тысячи лет советские колхозы и совхозы.
«Крестьяне на общих полях работали хуже, чем на своих. И это почувствовали хозяева поместий довольно быстро, так быстро, что «на оброк переводились мэноры, лежащие далеко от хозяйственно-административного центра, куда трудно было постоянно заглядывать хозяйскому глазу» – говорит Д. М. Петрушевский, цит. по [Кулишер И.М., с. 161]
И это сейчас мы понимаем, что никакое домениальное хозяйство не могло быть рациональным на основе принудительного труда, и САМЫМ РАЦИОНАЛЬНЫМ РЕШЕНИЕМ в подобной ситуации было дезавуировать эту домениальную систему оброчным сбором, т. е. вернуться к приоритету индивидуального хозяйства, которое крестьянин не может вести не ответственно (потребность в безопасности II).
К XIII веку барщинные повинности по обобщающему мнению Ф. Броделя были в основном выкуплены [Бродель Ф., 2, с. 252].
Но барщина – это не просто ошибочная экономическая идея. Можно только удивляться представлениям о том, что идея создать крупное хозяйство в обществе франков могла бы рассматриваться как экономическое решение. То, что было логическим результатом в расцвете Рима, никак не соответствовало уровню развития франков. С последними мы возвращаемся к истокам родовой ментальности.
Ввод крупного хозяйства у франков следует рассматривать как продолжения семьи – ЭТО ТОЖЕ НЕОБХОДИМЫЙ ПУТЬ К МОТИВАЦИИ РАБОТНИКОВ, И НА ЕГО РАЗВИТИЕ, РАЗРУШЕНИЕ И ИЗЖИВАНИЕ ИДЕИ В ОБЩЕСТВЕ (С ОСТАТКАМИ РОДОВОЙ ПСИХОЛОГИИ И ПАТРИАРХАЛЬНОСТИ) ТРЕБУЕТСЯ ВРЕМЯ.
Формирование крупного хозяйства как продолжения идей большой семьи нами уже отмечено выше. Идею реципрокации в ее расширении от обычной родовой или парной семьи на часть общества в виде большого хозяйства (и монастыря в том числе) – это, вероятно, необходимый этап ухода и изживания тотального мышления, корнями восходящего к родовому мышлению.
Для общества, еще не привыкшего к иерархии труда, еще не привыкшего к какой-либо государственности, к сдаче прибавочного продукта, уже не говоря о налогах, а такими и были франки, путь барщины или по-русски, колхоза, вполне обоснован как прохождение этапа иллюзий.[1]
Нам важно в этом видеть этап развития социального мышления – сначала люди привыкают просто отдавать часть своего времени (а следовательно, и результатов своего труда – весь продукт с хозяйского поля), и только потом они смогут полноценно отдавать часть «своего» продукта, урожая со «своего» поля. Этот этап проходят и хозяева, и крестьяне.
Общество в Западной Европе прошло этот этап в VI–XII веках.[2]
Вот эту логику развития
поместного хозяйства и барщинного хозяйства и изживание психологии значимости этой
почти реципрокной формы труда с заведомо неэффективным обобществлением
прибавочного продукта можно и прямо следует занести в актив Раннего Средневековья как переживание родовых и патриархальных
форм реципрокации еще неискушенного социальной стратификацией франкского
общества.
И этот труд изживания барщины
следует определять как социально-организационные
достижения и ментальные достижения западноевропейского общества.
Итак, важнейшим процессом формирования мотивации следует считать организационные или организацонно-ментальные новации, которые никто так до сих пор не отмечал. Это первоначальная мобилизация труда крестьян через поместный фиск. И это вызывает рост производства в крестьянском хозяйстве (на и для сеньоров). Одновременно такой рост не ломается через варварское расхищение продукта чиновниками, через его уничтожение в разорительных собственных войнах, поскольку… это расхищение быстро сменяется полной приватизацией поместий новой сеньориальной властью. А относительно слабая сеньориальная власть не способна на организацию крупных растрат и расходов своего ресурса.. поскольку он СВОЙ. Кроме того, мы знаем, крестьяне сдают свой оброк и службы, но остальное обычно ИХ, если не считать произвольных поборов сверх обычаев, которые может начать сеньор. Тогда бегство остается единственным средством. Но в отличие от римской якобы цивилизованной жизни защиты у крестьян много раз больше, чем в универсальной империи, где «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» – а лапа чиновника всемогуща.
Таким образом, подлинным результатом развития Раннего Средневековья являлись организационно–ментальные достижения. О политико-ментальных изменениях мы уже говорили. Человек этой эпохи не считал государство своим защитником – его защитником был сеньор. Далее логика была последовательна – плохого сеньора можно было заменить на хорошего. И только после этого логического шага и этапа возникали следующие новые результаты – работа на сеньора по его указанию и в обмен на защиту – обмен еще не четко структурированный:
Этап 1 Организация поместий и формирование системы производства прибавочного продукта, которое долго не могло бы возникнуть помимо такого инициирующего принудительного института (за примером недолго ходить – Темное Средневековье после гибели Микен достаточный пример).
Этап 2. Формирование, но достаточно быстрое охлаждение к эффективности барщинного отработочного режима в поместье и перенос нагрузки на оброчные формы эксплуатации – имитация натуральной, потом денежной формы налога.
Итак, разрушение барщины – это путь, открытый к развитию индивидуального хозяйства.
И только далее мы можем обсудить успехи чисто технологические в централизованном земледельческом хозяйстве.
А теперь остановимся на том, что положительного могло привнести барщина или точнее развитие крупного сеньориального хозяйства в развитие общества и деревни.
Сначала приведем отрицательные суждения историков по этому поводу.
Инам-Стернегг предполагает большое влияние поместий на рост культуры земледелия, [Кулишер И. М., с. 94] . Ссылаясь на Лампрехта, Кулишер критикует взгляд Инама-Стернегга о том, что крупные поместья положительно повлияли на развитие сельского хозяйства. Аргумент автора таков – владения и хозяйство настолько раздроблены, что отсутствие единства владений не могло повлиять на улучшение. В качестве приведенного примера по одному лишь Мозелю насчитывалось до 78 различных владений. В части имперских поместий как крупных имений, позволяющих вводить новшества, разногласий у них не было.
Кулишер к оптимизму автора относится скептически, указывая на реально малые достижения в сельском хозяйстве Франции, Германии, Италии в период VII–XI веков. Однако в последующем разделе о промыслах Кулишер во многом сам себя корректирует и указывает на то, что возможно не заметил критикуемый им Инама-Стернегг.
Действительно, возделывание ржи впервые упоминается с конца VIII века (Саксония), но еще во многих местах Европы не известна в XI веке. Хмель известен во Франции и в Нидерландах в VIII веке, а в других местах не ранее XI–XII веков. (Кстати – это для нас важно – что это за другие места). Виноград разводили уже в Пфальце (Регенсбург), на Боденском озере в VIII веке, а на Рейне и на Дунае они не известны (только с XIII века). Трехполье упоминается уже в VII веке. [Кулишер с. 93].
Данные, кстати, следует оценивать совсем иначе, чем это делает И. М. Кулишер – система наоборот, демонстрирует УЖЕ вариабельность и потенциал поиска, который только позже станет источником развития, но другие факторы (отсутствие возможной выгоды – рынка, дорог и т.п.) сдерживают распространение.
Главный контраргумент Кулишера – это невозможность организовать правильный севооборот ввиду разбросанности поместных земель – их включенности в чересполосицу деревенских общин.
Аргумент разбросанности земель отдельных хозяев указывает на индивидуальный и стихийный характер договоров (комменды, прекариев, бенефиций возвращенных) о держаниях, см выше, Мозель. Владения Верденского монастыря в Вестфалии включали 450 земельных держаний, разбросанных на территории 250 кв. миль – барщины не было, и все участки вносили продукт на основе оброков их держателей, [Кулишер, с. 94]. Само парцеллярное распределение чересполосно. Множества земель феодалов находится среди земель крестьянских общин, это препятствовало возможному изменению севооборотов, делает любой участок земли заложником традиции.
Особое внимание в прошлом уделено обсуждению влияния имперских поместий (Лампрехт, Допш, Маурер и др.), поскольку историки посчитали поместное хозяйство прочих типов не способным повлиять на крестьянское парцеллярное или общинное хозяйство в целом.
Очень интересно, что имперские поместья с «указаниями» вождя по поводу сельского хозяйства, например, слова капитулярия Карла Великого с требованием, чтобы в саду выращивались ВСЕ ТРАВЫ, именно (перечисляются 95 видов) – напоминает на своем уровне нечто вроде начальственных проектов Первого секретаря Н. С. Хрущева о внедрении кукурузы в советское время в совхозах ПО ВСЕЙ СТРАНЕ. И сам Кулишер ниже по тексту приводит такого же рода аргументы по ремонту дорог и организации торговли Каролингами, когда спорит с Допшем, идеализировавшим объемы торговли в Раннем феодализме. Позже мы еще раз столкнемся с административным ражем в этом плане в Европейском мире именно тогда, когда дело идет об участии ярых государственников. По опыту одной «прекрасной эпохи», которая является самым прекрасным для современного историка уроком, (и должна стать тем же так же как минимум для одного народа), мы знаем, что при письменных упоминаниях прекрасных планов или поручениях государственников или иных общественных институтов наблюдатель обязан тщательно отличать намерения от реализации или даже от реальных возможностей реализации.
Мы в свою очередь можем предполагать, что в части слабого внедрения технических нововведений в поместьях в период Раннего средневековья дело заключается не в единстве полей.
Значение поместий для Европы нам, кажется, следует искать совсем в другом ключе и в ином смысле, чем это делают аналитики ТОЛЬКО В ЧАСТИ ВНЕДРЕНИЯ ТЕХНОЛОГИЙ вообще.
Прежде всего, поместные хозяйства – это хозяйства, использующие собранный прибавочный труд и продукт крестьянского труда, и это нами уже отмечено выше.
Без поместного хозяйства производство, сбор, и использование
прибавочного продукта деревни до подъема торговли был просто невозможен. Это
очень важная мысль – о Темном Микенском средневековье мы уже говорили.
А концентрация такого продукта (как эксплуатация) создавала и могла быть источником начала разделения труда – умственного труда управления (и обороны) и всех остальных видов умственного и просто квалифицированного труда и труда физического крестьянского. Иными словами – без поместного хозяйства Темное средневековье осталось бы таким же «темным» ДО прихода новых варваров издалека, потому, что сама по себе родовая или соседская община при избытке ресурсов не формирует иерархии труда – она проедает такие избытки, и это мы тоже уже говорили.
Итак, в поместье и нигде больше возникает аккумулирование средств на развитие. Поместья концентрируют средства для роста разделения труда (и только там имеются средства для этого).
Поместье – это большие технологии, которые крестьянам в принципе в одиночку не одолеть. Поместье – это и возможность проверки новаций, которые крестьянам в принципе в одиночку не одолеть. В общине, если таковая существует, внедрению мешают традиции, страх неурожая в нарушение заветов отцов. Выше мы уже отмечали консервативность крестьян и их общин – поместье лишено таких недостатков – воля и даже произвол сеньора или управляющего на фоне (политической и потому экономической конкуренции) сеньориальных хозяйств создают такую возможность риска.
Примечание:
Поместье – это как колхоз и совхоз с его тракторами после конного земледелия в
русской деревне – после колхоза крестьяне уже знают трактор и удобрения,
севооборот и приемы обработки. Это не значит, что они будут беречь колхозный
трактор, это означает, что они в случае индивидуального хозяйства будут
работать с лошадью, пока не скопят средства на вожделенный свой личный трактор.
Единственными формами поместного хозяйства, которые изначально в наиболее общем виде развивались без больших вторжений и реквизиций (в связи с иммунитетами), были монастырские хозяйства. И потому, мы, обращаем внимание на поместья не имперские, прежде всего, а монастырские как хранительницы и активаторы сохранившихся романских аграрных знаний и аграрного и технического, научного опыта.
Первыми успех обеспечивают монастыри, где еще находится литература о сельском хозяйстве и которые внедряют «передовые технологии» – севооборот, сорта ценных и выгодных культур, упряжи быков и отвальный плуг. Поместья крупные на севере полезны – объемное начало обработки земли на Севере – трехполье и т.п. Здесь же, вероятно, возникают и первые мельницы.
И. М. Кулишер показывает, что и распространение ржи (797 год), и применение хмеля в VIII веке во Франции и Нидерландах, разведение винограда с VII–VIII веков в Пфальце в области Регенсбурга, на Боденском озере – все это не основание считать полным и широким распространение технологий в массе, и он приводит примеры отставаний применения тех же новшеств в других районах Западной Европы [Кулишер И. М., с. 93]. В ответ скепсису замечательного историка можно отметить, что в общем такой результат не должен казаться странным и не дезавурирует вывод о некоторой положительной и возможно, важнейшей положительной черте исторической роли поместий, кроме указанной выше организационной. Мы не ищем массового прогресса в сеньориальном хозяйстве – нам достаточно видеть внедрение ряда прогрессивных технологий в этот период – это и доказывает ценность сеньориальных хозяйств – ЭТОГО НЕ МОЖЕТ СДЕЛАТЬ КРЕСТЬЯНСКОЕ ХОЗЯЙСТВО. Следовательно, без поместий и монастырей этого не может сделать НИКТО другой.
То же относится и к использованию севооборотов. Отдельные упоминания о трехполье существуют с VII века. «Однако и в XI веке рациональная даже с точки зрения людей того времени, обработка земли встречается редко» – говорит Кулишер там же. С этим вполне ясно потому, что избыток земель долго не давал потребности в севообороте, а земля просто оставлялась под пар, и этого хватало. Но прецедент и опыт севооборотов сохранен и готов к распространению, ждет своего часа. Для социолога, исследующего производственную культуру, этого вполне достаточно.
Роль сеньориального хозяйства во внедрении подков и в организации упряжи не следует недооценивать. Мы уже знаем о консерватизме крестьянской психологии. Внедрение подковывания тягловых лошадей, как мы теперь можем представить, должно иметь происхождение из военной техники – это одно из первых применений «военно-промышленного комплеса» в сельском хозяйстве. Оно не могло бы возникнуть без давления сеньориальных поместий, без использования сеньориальных кузниц, где ковали боевых лошадей, без определенных новаций и экспериментов ОТ СЕНЬОРОВ И УПРАВЛЯЮЩИХ ПОМЕСТИЙ – не исключено, что стареющих или раненых боевых лошадей могли начать использовать на сеньориальных полях или отдавать (продавать) крестьянам в хозяйство. Сама по себе тратить подковы на тягловых лошадей, вероятно, придти в голову не могло.
Тем более, под большим вопросом стоит упряжь в несколько волов, применение плечевого хомута в XI веке. Совместное использование нескольких тягловых животных, обеспечило мощное увеличение силы тяги. Историки видят за этим цепочку следствий – Мощная тяга позволила, в свою очередь, ввести новый тип плуга – колесного. Он более тяжел, чем прежний плуг, но имеет удобные лемехи. Он глубже проникающие в почву, отворачивающие сырой тяжелый пласт земли наружу (Нейстрия), что важно для высыхания земли, иссушения сорного дерна при подъеме целины во влажном климате. Сложная логическая цепочка с большими вложениями средств и концентрацией ресурсов – несколько пар быков, сложный плуг – все это могло быть в начальной идее реализовано только в крупном хозяйстве имперского домена или монастырского или сеньориального поместья из самых крупных.
Таким образом дело заключается в общей концентрации средств и людей для каких-либо устройств и хозяйственных приспособлений – речь может идти о всех проектах, которые делает поместье: прежде всего водяные мельницы, устройство плотин и запруд, террасирование для виноградников (XIII век), а это все работы, требующие концентрации и организации рабочей силы, потом, это ремонт дорог и, прежде всего, мостов, которые могли стать источников дополнительных доходов поместья, и т.п. Расчистка крупных пустошей и прудов или превращение лесов (занимавших в центре Европы до 70–90 процентов угодий) в покосы – это крупные мелиорационные работы могли быть проведены именно таким образом – в те времена, когда люди не могли еще самостоятельно организоваться [Кулишер, И. М., с. 91–101].
Второе. Большинство сложных ремесленных изделий изготавливаются в поместье – железные изделия, медные котлы, оружие. Хотя простые изделия могут изготовить и крестьяне сообща, качественные изделия возникают в специализированных поместных мастерских.
Третье. Как позже становится ясным – именно поместья стали начальными центрами появления и развития разделения ВСЕХ ВИДОВ СПЕЦИАЛИЗИРОВАННОГО труда.
Четвертое. Далее начинается распространение от поместий ремесла на крестьянское хозяйство.
Разделение труда по деревням ведется силами приказчиков – поместье раздает задание, а иногда и материал. Деревня сдает оброк шитьем, или кузнечными изделиями или конями [Ле Гофф, с. 96.]. Тем самым пометстье обучает крестьян ремесленному труду или принуждает их совершенствовать свои ранее известные навыки при массовом производстве, что позже подготовит их возможный уход или бегство в город или иначе, производство ремесленной продукции для продажи в городе. или еще иначе, освоение идеи, что нечто можно произвести в деревне и продать за деньги в городе, на ярмарке, проезжему купцу.
Пятое. Инициация идей удобств и удобных предметов быта в поместьях, а позже и везде; изобретение и внедрение технологий в строительстве храмов, замков и дворцов. Мало, кто скажет, о значении поместий, особенно имперских, для развития архитектуры жилья, отопления, освещения, вентиляции, создания удобной мебели, посуды. И это, несомненно, имеет отношение к множеству поместий, а не к одному имперскому типу. Очень возможно, что опыт по производству ряда сельских натуральных оброков, например, по производству шерстяных тканей, холста, пряжи, льна передан и распространен поместьями, прежде всего, монастырскими. О роли монастырей и церкви, начавших бурное строительство храмов после 1000 года уже сказано в работах Ле Гоффа и Ж. Дюби. Привлечение к ремеслам массы людей помимо города, еще несуществующего или ничтожного, людей из поместий и монастырей – ремесленников и привлечение части крестьян, готовых отбыть оброки и службы работой в строительстве и в ремесле – это заслуга поместий.
Шестое. Такие образом, поместья монастырские и сеньориальные
организовывали рассеянную крепостную, а точнее, сказать, оброчную мануфактуру.
Вероятно, она была в основном добровольной, а не принудительной. И. М. Кулишер
приводит пример аббатства Фульда в X веке – наряд на производство 600 серых
плащей или сбор
Семь. Распространение и освоение технологии среди держателей технологий. Крестьяне могли работать на строительстве, варке пива, выжимке вина, выделке одежды, обуви – фактически монастыри и возможно вслед за ними имперские и вотчинные поместья оказались проводниками технических профессиональных ремесленных знаний, чем-то вроде училищ профессионального и технического образования. Ибо совершенно ясно, что большинство технологий франкское население практически не знало. Более того, при работах в поместье и даже на барщине работников кормило поместье. [Кулишер И. М., с. 105–106]
Далее цепочка следствий уже получает развитие вне поместий.
Восемь. Освоение технологий силами сервов и людей самих поместий, формирование собственных производств. Поместья (сначала имперские и аббатства) стали местом формирования и просто труда первого профессионального мастерства в областях кузнечного дела, золотых, кожевенных дел, токарного дела, изготовлении экипажей, телег, щитов, сбруи и упряжи, мыла, а также пекарей, пивоваров, виноделия и др. В составе дворни особенно в королевских доменах насчитывались десятки ремесленных профессий.
Именно в таких местах появились специалисты по содержанию (конюшие), разведению и подготовке (дрессировке) лошадей, хотя отмечается, что в монастырях количество специализаций было небольшим, «Капитулярий о поместьях», [Кулишер И. М., с. 106]. Однако, по документам отмечен интенсивный обмен мастерами (свободные и наемные и редкие специалисты или монахи в монастыре), что, вероятно, превращалось в обмен опытом и знаниями, [Кулишер И. М., с. 107].
Хотя с другой стороны, «освобожденные работники» этого рода подключались на барщинные работы на период сбора урожая (2 недели). Кроме того, для производства монастырской и церковной утвари возникли специалисты в лице самой монашествующей братии. Такие промыслы были распространены в части производства золотых украшений и утвари, живописи, фресок, изготовления стекла и витражей, резьбы по кости, изготовлению музыкальных инструментов, а также и в сфере искусств – хорового пения и музыкального сопровождения церковных служб и т. п. Сам обряд требовал организации таких работ. И доходы от прихожан зависели от их, работ, качества. Однако монастыри, начав организацию многих профессий, позже сбросили многие из них на долю самих крестьян, которые и начали со временем производство изделий и промыслы для продажи.
Девять. Распространение знаний. Именно монастырские, потом и сеньориальные поместья, а не феодализм ВООБЩЕ, способствовали сначала сохранению, а затем начальному развитию и распространению, передаче знаний в Темном мире. История бенедиктинского монаха Феофила (конец XI века) указывает на такие универсальные таланты, которым в обществе Европы больше НИГДЕ НЕ НАШЛОСЬ БЫ МЕСТА. Речь идет о сборе и описании технологий, таких как: выделка и скрепление цветных стекол, выделка проволоки волочением, описание технологии производства бумаги, известной арабам в VIII веке, изготовление масляных красок, состав бронзы, а также описание музыкального органа, который выписал Людовик Благочестивый для собора в Аахене в 822 г.
Другими словами, монастырские поместья – единственное место для сосредоточенного умственного труда и накопления технического и научного опыта в мире натурального земледельческого труда. Они же и пропагандисты ремесла и знаний среди крестьян. И эти знания требовались именно в крестьянском населении, потому что оно было почти единственным трудовым населением.
Еще раз, ЗНАНИЯ БЫЛИ ВОСТРЕБОВАНЫ через вотчинные поместья с их ресурсами и потребностями для крупных дел.
ЗНАНИЯ БЫЛИ ВОСТРЕБОВАНЫ и самими крестьянами в их натуральном труде. Что-то могло быть применено напрямую в этом труде – хомут, вид сохи и т. п., когда крестьянин собирался что-то мастерить по дому. Или поместье принуждало крестьянина к какому-то оброку натурой ремесленными изделиями, и уже позже крестьянин, освоив какой-то вид ремесла, развивал далее его как возможный дополнительный вид промысла.
Итак, мы нашли множество признаков внедрения поместьями знаний и технологий, ремесел, которые при продолжении барщинного сеньориального хозяйства не могли бы найти большого прогресса, но которые в случае отрыва или освобождения крестьян от поместья и в случае развития города и его спроса могли привести к интенсивному включению крестьян к товарным формам производства.
Осталось оценить источник возникновения нового малого города.
[1] Этого не скажешь о русской общине начала XX-го века, попавшей в обман к большевикам. Но население, не имеющее письменной культуры, испытывает потерю, утрату своего социального негативного опыта, и в этом и, возможно, трагедия русского крестьянства, только что научившегося читать (1910 -1930).
[2] А Россия этот же этап проходила (второй раз после барщинного опыта XVIII-XIX вв. и после аракчеевских госхозов) в XX-м веке, поскольку вместе с городским населением «клюнула» на реципрокную наживку социалистов-этатистов (коммунистов-большевиков). Китай государственные работы проходил многократно, но там и специфика централизованно орошаемых земель, как мы показывали в предшествующих частях, принуждала возвращаться к общим полям.
