Цель нашего исследования и представления феодального развития теперь определяется вполне конкретно – это условия и факторы формирования мотивации крестьянского труда.

Объем научного анализа существующего исторического материала по теме феодализма огромен, и мы знаем, что не можем его охватить во всех деталях. Мы пытаемся проанализировать и представить сеть ведущих экономических и культурных процессов, которые определили направление развития Запада в период формирования раннего феодализма и начала развитого феодализма с позиций формирования мотивации крестьянского труда и вплоть до возникновения городов. Элементы ментальности мы рассматриваем только в той связи, в которой это имеет отношение к мотивации труда крестьян. Исключение – ментальность феодальной знати в порядке подтверждения главных идей развития общества и снятия фальшивых доминант феодализма, объясняемых ментальностью.

Но цель состоит не просто в перечислении связей, наша программа-максимум включает построение системы и последовательности взаимодействия причинно-следственных связей, политических, хозяйственных, ментальных. Т. е. наша задача – это задача системного анализа – увидеть поименованные и описанные уже частичные процессы в их логической взаимосвязи инициации, ускорения или торможения развития, приводящего к росту мотивации труда. Такая попытка делается для того, чтобы снять догматические компоненты советской историографии с уклоном в анализ форм собственности и с новым акцентом на основные материальные и духовные ПРОЦЕССЫ, определяющие развитие Запада.

Вторая задача, которую мы ставим в исследовании – оценить, какие из факторов необходимы, а какие факторы просто дополняют историко-временное пространство. Нам важно представить эти процессы, отсортировав важное и самое необходимое от не принципиального, второстепенного, которое, будь оно или в его отсутствии, не изменило бы общий ход событий.

Таким образом, нас интересует, КАК связаны между собою основные процессы последовательностью логики взаимодействия (это и есть наша задача системного анализа исторических закономерностей), и какие из них являются основными и ведущими.

Эта задача, как сказал бы г-н Путин, «амбициозна». Мы знаем, что можем оказаться неправы. Мы знаем, что великие мэтры этой темы отказались от такой задачи, обремененные множеством материала. Мы можем, например, сослаться на то, что Фернан Бродель, и, вероятно, не он один, когда-то подошел к этой теме и отступился от нее.

…именно тогда Европа узнала свое истинное Возрождение (невзирая на двусмысленность этого слова) — за два-три столетия до традиционно признанного Возрождения XV в. Но объяснять эту экспансию остается делом трудным. Конечно, наблюдался демографический подъем. Он якобы повелевал всем, но в свою очередь он должен был бы как-то объясняться. В частности, несомненно, прогрессом земледельческой техники, начавшимся с IX в.: усовершенствованием плуга, трехпольным севооборотом с системой «открытых полей» {openfields) для выпаса скота. Линн Уайт ставит прогресс земледелия на первое место [среди причин] рывка Европы. Со своей стороны Морис Ломбар отдает предпочтение прогрессу торговли: будучи очень рано связана с миром ислама и с Византией, Италия присоединилась к уже оживленной на Востоке денежной экономике и заново распространила ее по всей Европе. Города—это значило деньги, в общем, главное в, так называемой, торговой революции. Жорж Дюби и (с некоторыми нюансами) Роберто Лопес скорее примыкают к Линну Уайту: главным были будто бы излишки земледельческого производства и значительное перераспределение прибавочного продукта.

…На самом деле все эти объяснения следует объединить друг с другом. Мог ли существовать рост, если бы не прогрессировало все примерно в одно и то же время? Необходимо было, чтобы одновременно росло число людей, чтобы совершенствовалась земледельческая техника, чтобы возродилась торговля и чтобы промышленность узнала свой первый ремесленный взлет, для того, чтобы в конечном счете на всем европейском пространстве создалась сеть городов, городская надстройка, чтобы сложились связи города с городом, которые охватили бы нижележащую активность и заставили ее занять место в «рыночной экономике». Такая рыночная экономика, еще незначительная по пропускной способности, повлечет за собой также и энергетическую революцию, широкое распространение мельницы, используемой в промышленных целях, а в конечном счете завершится формированием мира-экономики в масштабе Европы. [Бродель Ф., 1992, т. 3, Время мира, Глава 2].

Уверенности в возможности решения придает нам то, что в структурном анализе мы стоим на шаг или больше ближе к истине, чем это позволяли себе авторы «Анналов» и «Истории цивилизации».

И мы понимаем теперь, что проблема эта ШИРЕ темы истории региона Европы и шире только методов исторического анализа, и она не может быть решена только на ее основании[1].

География нашего обсуждения определяется наиболее важными регионами развития в РАЗНЫЕ МОМЕНТЫ. Эта важность постепенное «плывет» – меняет свою географию. Сначала мы обсуждаем Центральную и Северную Италию, потом – Южную Галлию, потом Франкское государство, постепенно выходя на современный ареал Франции и Бенилюкса, Германии. Временной интервал – от падения Западной империи – конца V века до формирования городов и начала коммунальной революции – середины XI–XII века.

Почему? Точка центра и ядра или наиболее важные (и передовые) события сдвигаются по известным нам (и еще новым, каких мы не обсуждали) причинам. Так развитие Англии отставало и продолжает несколько отставать от будущей Франции в период до 11 века. Испания также задерживается в своем феодальном развитии (вторжением новых варваров – арабов – сильной государственности). А Северная и Центральная Италия также несколько отстают вторжениями лангобардов и возвратом на Центр и Юг имперского влияния Восточной империи – Византии.

И в последующем оставленные нами районы (Италия, Испания) после рывка идут с отставанием, которое указывает на их периферийность. Высокий контакт с периферией улучшает доступ к ресурсам и ускоряет развитие не только экономическое, но и политическое (Испанская империя, и города-государства Северной Италии – Венеция, Генуя). Политическое развитие и экспансия – взаимодействие с периферией – в свою очередь тормозит экономическое развитие регионов. Это как бы еще раз возврат к политике – он слишком ранний и идет на фоне еще не развитого экономического сообщества. С Англией, наоборот, рост островной безопасности приводит к ускорению и уникально быстрому развитию Англии. Такое развитие нам полагается уже относить к новому периоду, который мы здесь не собираемся анализировать.

Следующие разделы мы номеруем как шаги, которые представляют некую последовательность этапов усвоения ведущим (прогресс) обществом некоторых социальных выводов, важных для поведения. Сами шаги обусловлены экономическим состоянием и пройденным путем, но полученный и зафиксированный в мышлении, политическом и экономическом видении результат – это некий вклад в ментальный набор формирующегося нового общества. Это напоминает как бы результат того опыта инфляции, который получило (внове) общество России в начале 90-х годов XX века. Накопленное не вытравить из опыта элиты новой России.

6.7.1. МОБИЛЬНОСТЬ И МЕНТАЛЬНОСТЬ ДО ФРАНКОВ

Реалии ухода из общины и мобильности в Западной Европе от Позднего Рима до прихода франков

Исходное состояние и деформации сельской общины в Ранней и Поздней Римской империи (Западная Европа)

Мы отмечаем резкое отличие раннего крестьянства в Риме и в его провинциях (на Западе) от восточного земледелия (например, второй половины II тысячелетия до н. э. – в Египте. Междуречье). Крестьянская община по образцу античного древнегреческого средиземноморского хозяйства, первоначально, прежде всего, сформирована как военное поселение равных воинов-земледельцев – впоследствии именованное как город – полис – civitas. Это, прежде всего, военная община, или самодеятельная община таких земледельцев, которые наполовину воины, и добытчики ВНЕ ОБЩИНЫ. Это община не только и не столько земледельцев, сколько воинов, местами – Афины – ремесленников и торговцев. К поздней империи эта община уже модифицирована в сообщество античного города. Римская поземельная община распалась в 1 веке до н.э. [Островский А. В. с. 86]. Она расслоилась на имперское чиновничество, крупных землевладельцев, купечество и ремесленников, и на крестьянство, включая арендаторов-колонов, рабов.

И, скорее, земледельцы в целом – это уже не просто люди, обрабатывающие землю. Это земельные собственники с одной стороны (все высшие сословия – сенаторы, всадники, организующие собственные поместья как иерархии труда и исчезающие свободные крестьяне с землей и все остальные, обрабатывающие землю – с другой (среди них и купцы, лавочники, ремесленники, арендаторы – среди них свободные арендаторы и приписанные к хозяевам – и просто рабы. И общая численность такого города в среднем составляет несколько тысяч жителей с территорией, достаточной для их прокормления. Такой город земледельцев с его ремесленным хозяйством, с развитой торговлей, с развитыми институтами самоуправления и права, резко продвигают индивидуализацию личности ВСЕХ – купца, ремесленника и рядового земледельца, тем более, землевладельца, делают личность много более свободной. В земледелии городского жителя уже нет примитивного передела земель, чересполосицы, имеется развитая частная собственность. Поземельной общины уже давно нет – есть городская или поселенная община, платящая налоги государству и все зависимые от собственников земли и другого бизнеса люди, включая свободных арендаторов, прикрепленных к земле колонов и рабов, приближающихся к колонам.

Стагнация и переход к клиентелле от свободного мелкого землевладения

Свободные ремесленники – это остаток первого свободного крестьянства Римской Италии и местного завоеванного населения. Они еще на платят аренды, но только государственные налоги, но эти налоги в Позднем Риме велики. Главное – эти люди без защиты при неурожае (при голоде их кормил большой город из государственных запасов). При обычной жизни отец делит землю между сыновьями (и дочерями), и наделы убывают. Занимая деньги под урожай, – это сословие постепенно беднеет и вымывается, попадает в кабалу, потенциально в рабство.

Земля как частная собственность еще во времена Республики постепенно переходит к крупным землевладельцам, а свободное крестьянство превращается в наемных солдат римских легионов или в ремесленников и клиентов состоятельных граждан в больших и малых городах. Что такое клиенты? Клиенты в данном случае – это жители городов и деревень, которым нужно экономическое покровительство сильных мира сего – покровителей, от произвола всех прочих чаще ГОСУДАРСТВЕННЫХ и реже ЧАСТНЫХ сильных мира. И, прежде всего, от произвола сборщиков налогов, часто откупщиков. Здесь мы уже прошли этап развития коррупции в Империи, и только поэтому такая империя находится на спаде и именуется совершенно справедливо историками как ПОЗДНЯЯ.

Покровителями оказываются командиры воинских частей, стоящие рядом на постое, прославленные деятели, сенаторы, проконсулы и наместники. Сейчас бы мы сказали – это «номенклатура» или, чуть позже, «крыша». Покровителей ищут отдельные лица, целые города и деревни. Но и сосед – крупный владелец земли мог быть покровителем, и ОН НАСТАИВАЛ, чтобы крестьянин передавал ему земли в качестве подарка (это предшественник прекария), фиктивно продавал ему землю или завещал ее.

Совершенно ясно, что такие действия нормальный человек может делать только в безвыходной ситуации, когда он в противном случае с большой долей уверенности может потерять все свое имущество и источник жизни вообще. Именно таково и было состояние многих оставшихся свободными крестьян.

Следует также учитывать, что сельское население в позднем Риме вообще часто голодало. С другой стороны, имеются сведения, что оно же часто делало подарки сверх своих обязанностей арендодателю – свинину, фрукты, мед и т.п. Именно соотносясь с российским опытом государственного управления (как социального парка архаичных социальных форм) мы можем понимать обстоятельства этих действий – население, скорее всего не столько голодало в целом, сколько страдало от произвола (реквизиций) всех соседствующих, проходящих и проезжающих чиновников.

Поэтому иметь постоянного реального защитника было для выживания важнее, чем «быть свободным», чем иметь свое имущество. Свобода в обществе без законов, в обществе, которое не умеет установить закон и соблюдать его, принудить себя и всех к нему, эквивалентна всеобщей опасности[2]. И этот же вывод сразу влечет второй: имущество в империи, которая движется к произволу чиновников, теряет смысл и свое значение материального обеспечения – важнее имущества становится личное покровительство – отношения «патрон-клиент». Это очень важный вывод, который 1800 лет назад сделали римляне. Но еще не сделали их современные потомки – собственники имущества – пока еще, имущества, в одной знакомой – «в одной отдельно взятой» империи, имеющей аналогичную закономерно тенденцию.

Это же и доказательство того, что сельская соседская община полностью потеряла, утратила свою функцию социальной защиты земледельца-крестьянина. Возможно, она еще служила для исполнения некоторых второстепенных для выживания обрядовых культовых действий, семейных празднований и траурных церемоний или гаданий – но своей главной социальной функции защиты и стабилизации она не имела. Такой вывод можно сделать из «втягивания» крестьянского общества в клиентские отношения.

И потому слой мелких свободных крестьян и общины вымывается, и сменяется массой арендаторов. И потому исчезновение свободного фермерства в империи – это почти закономерность, и мы уже говорили об этом.

Сдвиг к колонату – массовой аренде – отчуждению от земли

Обезземеленные или потерявшие возможность выплачивать все государственные повинности земледельцы переходят в статус арендаторов. Основная масса земледельцев и в Италии, и в западных провинциях Империи смещается к статусу арендаторов, или колонов. Но это абсолютно новое состояние крестьянина-земледельца. Это во втором-третьем веке н. э. означает фактическую ликвидацию земельной общины как социального института защиты и помощи, поскольку – приход (а нередко) и уход свободного земледельца от арендодателя – опирается на формальный или неформальный договор с хозяином. Положение арендатора сложно. Он как налогоплательщик находится на учете (через арендодателя) государства, а землевладелец прикрывает арендатора (и свои доходы) от государства. С другой стороны, государство препятствует руками арендодателя передвижению арендатора, его уходу с земли и смене землевладельца. Государство стремится помочь землевладельцу укрепить арендатора за собой навечно.

Ослабление государства и некоторый рост мобильности населения

Но имперское государство само слабеет. А это значит, что землевладелец постепенно выходит из-под его, государства, контроля. При этом землевладелец легче чувствует себя и с арендатором – он пытается переманивать к себе чужих арендаторов, не говоря уже о попытках ухода от государства, т.е. от полного налогообложения.

В новой ситуации положение арендатора должно несколько улучшаться. Государство не успевает контролировать землевладельца и арендатора. Оно пытается вменить в обязанность в контроль за арендатором самому владельцу земли (например, дает ему право держать колона в кандалах при подозрениях последнего к попытке бегства). В массе колон все больше может торговаться с землевладельцем, поскольку владельцев много, а земля часто пустует, и арендаторов недостаточно. Арендатор может бежать и придти к другому землевладельцу как свободный человек. Второе – это привычки и традиции договоренности и индивидуального решения об аренде в договоре с землевладельцем. Раз возникнув, договоры или соглашения постепенно входят в кровь и плоть людей этого времени. Не вообще людей или просто верхушки, а именно простых земледельцев, которые более не связаны своими земельными общинами, и это совершенно ново в истории землевладения и земельной обработки. Эта новость – договор. И это та тайная революция в ментальности Римского античного мира, на которую до настоящего времени не обращали внимания. Такого феномена в прошлые века и на иных землях не отмечается.

Потому до поры, пока античный город существует (от нескольких сот до десятков тысяч жителей – и нескольких городов в сотни тысяч – столиц, а столичные города снабжаются всей империей), арендатор западного города ощущает себя лично свободным. В этом (или том) обществе положение декурионов – лучших горожан, булочников Рима (находящихся как частные собственники своих пекарен, на государственной службе), ремесленников, уже прикрепленных к своим ремеслам, и арендаторов-колонов, прикрепленных к своему хозяйству, было ПРИМЕРНО ОДИНАКОВЫМ по степени подчиненности государству как целому.

Но государство ненавидели тогда – в IV и V веке – ВСЕ

Христиане, декурионы, магистраты и ремесленники, бежавшие с имуществом из города на виллы, сенаторы, бежавшие из Рима в Константинополь и позже просто в провинцию на свои виллы, арендаторы, менявшие землевладельцев (жадных или жестоких на более покладистых) – все эти люди УЖЕ имели свободу передвижения внутри своего общества. У них была только одна общая несвобода – несвободы от коррумпированного ГОСУДАРСТВА.

Прикрепление и бегство населения в Риме

Горожане. Наблюдается постоянное бегство декурионов и магистратов от обязанности платить за всю городскую общину недостачи по налогам. Конец IV века сопровождается массовым переселением и бегством ремесленников в сельскую местность, [Джонс А. Х., с. 417] Правительство принуждает ремесленников снова вернуться в города. Напомним, что в лучшие времена доля городского населения составляла до 25 % [Островский А. В., с. 87].

Крестьяне. Вероятно, Диоклетиан установил правило о прикреплении всего сельского населения к месту его регистрации при переписи населения как налогоплательщиков. Переписи подлежали и малолетние дети. Крестьянские собственники, как и арендаторы не могли покинуть землю – эти запреты вводились постепенно, когда доходы империи стали в большей степени зависеть от труда на земле, а не от войн [Джонс А. Х., с. 419].

Фискальное право государства собирать налог – вот причина того, что даже «свободнорожденные» все равно «должны считаться рабами земли, к которой они прикреплены и с которой не имеют права уезжать» (Кодекс Юстиниана), [Джонс А. Х., с. 420]. В целом землевладельцы, которые обязаны с земли платить налоги зерном или золотом (солидами), заинтересованы в прикреплении арендаторов к земле – это гарантия того, что налоги будут выплачены. Иначе, налог с земли платит землевладелец. С другой стороны переманить чужих арендаторов – это тоже большое дело. И здесь возникает противоречие с государством, и это для нас не самое главное – главное состоит в том, что возможность бегства (конкуренция работодателей) порождает объективно договор простого и даже неимущего земледельца с другим человеком – землевладельцем.

Частные хозяева земли пытаются откорректировать варварскую политику правительства. Так у Джонса отмечено, что возникает сокращение посевных площадей по причине сокращения сельского населения.

«Деторождаемость упала, многие сельские жители умирали от недоедания или явного голодания в годы неурожаев или варварских опустошений», [Джонс А. Х., с. 532].

С другой стороны:

«обнаруживаются определенные данные, говорящие о хронической нехватке сельскохозяйственной рабочей силы и свидетельствующие о явном нежелании землевладельцев отправлять арендаторов их участков в армию…, введение в действие законодательств, привязывающих арендаторов к их фермам, отчаянных попытках землевладельцев переманить последних (арендаторов) от своих соседей… [Джонс А. Х., сс. 534–535].

Мы далее покажем, что последнее сообщение очень логично перекликается с информацией, полученной из более позднего периода кризиса франкского королевства Меровингов.

Положение арендаторов со временем ухудшается. С 332 года Константин разрешает землевладельцам заковывать в цепи тех, кто был под подозрением возможного бегства. При императоре Аркадии арендаторам запрещено возбуждать судебное дело против хозяев, кроме случаев роста арендной платы.

В конце IV века законы Рима уже различают обычных арендаторов земли и арендаторов, имеющих хозяина. В Западной империи их начинают именовать “originales”, вероятно «по происхождению» или «изначально», в Восточной части – “censibus adscripti”, в целом потом – приписанные – “adscripticii” (Джонс А. Х., с. 421).

Прикрепленные с 419 года становились свободными (по праву давности), если отсутствовали на своей ферме тридцать лет. Позже и постепенно на Западе и на Востоке эта норма стала служить «прикрепляющим» сроком для всех колонов и свободных арендаторов, и приписанных арендаторов, как их самих, так и всего их потомства. Дети от смешанных браков с приписанным супругом становились тоже приписанными. Еще позже Юстиниан отменил эту норму в пользу не прикрепления к земле и хозяину. С учетом материалов о массовых протестах крестьян в Иллирии и в Африке это означает, что свободных крестьян и арендаторов в этих провинциях было намного больше, чем приписанных – фактически рабов.

Вспышки голода, большие налоги – до трети урожая, а урожай тогда составлял до 7 ц. с гектара, и, самое главное, сокращение численности сельского населения, готовность государства селить на них варваров, чтоб земля (и казна) не пустели, принуждение крупных землевладельцев брать к хорошей земле плохую, брошенную землю и селить на ней арендаторов[3] – все это говорит о том, что сельское хозяйство было пасынком империи, что типично практически для всех империй, включая и позже Россию XX века.

И возвращаясь к теме, мы процитируем взгляд Джонса

«…жестокие наказания, которые налагались в этом (бегства) случае, свидетельствуют , что арендаторы земли реализовывали подобным способом (бегством) свое желание принять земельный участок у другого хозяина. В результате таких побегов многие из них освобождали себя и своих потомков, поскольку регистрации подвергались дети только тех арендаторов, которые «изначально» обрабатывали земельный участок. Пришельцы же считались свободными. Таким образом, набирал силу значительный класс свободных арендаторов из других мест, которым удалось скрыться от своих прежних хозяев, а также безземельных крестьян, утерявших свои наделы после уплаты долгов или их продажи и перешедших к найму свободных земель», [Джонс А. Х., с. 421].

Определить же, каково реальное соотношение свободных и несвободных земледельцев в момент предраспада и распада Западной империи, в свете таких разнонаправленных процессов, которые происходят в период ослабления государственной власти, кажется совершенно невозможным. Но логика интересов земледельца и результирующий баланс подсказывает нам, что в отношении государства рядовой земледелец должен был утратить свой пиетет и законопослушность. Это, конечно, не означает, что он чувствовал себя свободным. Он не был хоть каким-то образом защищен, как и все население Западного Рима от трагедии войн и вторжений варваров и общего беспорядка на руинах Великой цивилизации.

И еще ! Ментальность романского населения – это иждивенчество, индивидуализм, слабость. К нашим прошлым данным см. ссылку, мы можем добавить вывод Фюстель де Куланжа:

В разделе «Упадок политической

жизни» великий и почитаемый автор указывает на главную причину гибели империи:

«Нравственным злом, от которого оно (общество – прим. СЧ) страдало, была не испорченность нравов, а расслабленность воли, и, так сказать, обессиление характера населения…Они умеют повиноваться, и в этом еще нет беды; но они повинуются без размышления и без выбора, а это – уже очень большое зло. Они повинуются, потому, что НЕ ПРИДУМАЛИ НИЧЕГО ДРУГОГО КРОМЕ ПОВИНОВЕНИЯ (выделено – прим. СЧ). Они повинуются точно так же Гелиогабалу, как и Траяну; они одинаково будут повиноваться и варварскому военачальнику, и римскому императору. Такой род повиновения является следствием гибели воли и отречения от права…» [Фюстель де Куланж, т. 2, сс. 265–267].

Это уже давно именовано в социологии как «отчуждение» общества от государства. А теперь в психологии мы понимаем причины и механизмы его формирования и закономерности результата – «выученной беспомощности». И мы понимаем, что это вовсе не уникальное состояние одного народа или народов только одной империи. И нам это что-то напоминает из текущей жизни[4].

Варвары и их ментальность ДО и ПОСЛЕ

А теперь мы обращаемся к реалиям Западной Европы V–VII веков. Мы рассмотрим другую сторону – пришельцев. Что изменилось при Великом переселении народов в крестьянской жизни Галлии, Испании, Италии в сравнении с пребыванием в Римской империи?

Мы различаем две волны переселенцев – кочевников Великой степи и охотников-начинающих земледельцев (и скотоводов) лесной зоны Центральной и Северной Европы, включая германцев-скотоводов (готов).

Если говорить о приходе таких варваров – специализированных кочевников как арабы, венгры, монголы, тюрки, то первые растворяются бесследно, не оставляя своих уникальных следов в Европе, полностью принимая местную культуру земледелия.

Только вторая группа народов – восточно-европейские охотники, начинающие земледельцы, устойчиво смешиваясь, или даже не смешиваясь, с местными античными земледельцами Италии, Южной и Средней Галлии, вносят свой ментальный вклад – и мы пытаемся оценить их вклад в способность к перемещению и договору.

Германцы. Вторичность культур племен Западной и Центральной Европы

Первобытное общество западноевропейских и центрально-европейских кельтских и других германских племен до Цезаря и Тацита уже не вполне первобытно. Спор по этой теме завершен еще в XIX веке. Нам следует оценивать и понимать этот хозяйственный уклад с учетом достижений соседствующего ядра земледелия. Сами по себе культуры Северной и Западной, Центральной Европы уже существенно вторичны – не автохтонны. И они модифицированы, если вообще не порождены культурой земледельческого ядра Малой Азии – это не просто реликтовый начальный неолит. Эти родовые формы в целом имеют основания присваивающего охотничьего хозяйства как исходного. Однако основные древние и исходные формы давно уже освящены познанием и первое, земледелия в дополнение к собирательству, и, второе, скотоводства. Обе культуры переданы распространением населения из Западной Азии (эта географическая зона связана с такими могучими потоками расселений, как арии, скифы, угро-финские племена и т.п.). Система подсечно-огневого земледелия, которая выполняется общиной, является дополнительной формой хозяйства с учетом обилия лесов и возможности еще уверенной охоты и собирательства, с ростом плотности населения роль очагового земледелия и собирательства в вырубках и расчистках постепенно возрастает. Частной собственности на землю еще нет. Земля обрабатывается совместно и индивидуально уже в малой семье, но это делается не регулярно и в дополнение к охоте и скотоводству. Но и, более того, этот регион за полторы тысячи лет до того уже породил ИЗБЫТОЧНОЕ НАСЕЛЕНИЕ (не просто охотников, а охотников и одновременно земледельцев и скотоводов) – вторжение с Севера (из Центральной Европы) на Юг и Средиземноморье дорийских племен, затем ахейцев, а с зоны степи и Причерноморья потоков протоскифских племен через Кавказ на Месопотамию. Мы склонны относить кельтов к этому же уровню состояния и развития, и в нем еще высока роль жречества и высока роль родовых отношений. Т.е. это вовсе не дети истории. Мы закончим цитатой и А. Гуревича:

Германцы, завоевавшие Западную Римскую империю, не были представителями «первобытно-общинного строя», как это продолжают утверждать наши учебники. Они были далеки как от ирокезской «первобытности» (см. Моргана и Энгельса), так и от пресловутой «общинности», которая заворожила столь многих историков давнего и недавнего времени.

Германцы. Влияние империи до вселения

В исторической науке историки XVIII – XIX вв начинали рассматривать народы, граничащие с Западным Римом как сугубо первобытные племена. Мы не будем обсуждать эти начальные споры. Несомненно, родовые общины, позже соседские общины господствовали среди германских племен. Но эти племена входили в контакт с империей задолго до вторжения. И империя на них влияла. Степень такого влияния исследовать очень сложно, кроме того, оно было и неравномерным. Первые и ближайшие соседи прямо вселялись и надолго становились федератами. Другие часто нападали или торговали через реки (Рейн, Дунай). Франки были самыми поздними, и как отметил, например, Луи Альфран «франки сберегли свою самобытность лучше всех», [Альфран Л., с. 58]

Но в момент последнего вторжения (или переселения) в империю варвары различных этнических групп получали множество полезных и параллельно вредных для сохранения их общинной ментальности сведений и привычек. Кроме военных сведений и методов, возникало понимание отношений собственности (наблюдения за частной собственностью и сам факт наличия ее и распоряжения ею), договорных и юридических процессов (в ходе политических и экономических переговоров, например, переговоров по вопросам землепользования римскими выделенными землями для федератов – культурных элементов общения, возможно, терпимости и обходительности. Варвары, кроме того, получали и образцы жестокого индивидуализма, алчности и эгоизма, тщеславия, которые впоследствии резко ускорили и распад их собственных новых государственных варварских образований.

Совершенно ясно, что частная собственность римлян в том виде, в каком ее застали варвары, чрезвычайным образом повлияла на их собственное развитие, резко ускорив его в части ослабления общины.

О гостеприимстве у франков и в России

Отдельно следует остановиться на примере гостеприимства франков, поскольку это имеет отношение и к русским, и, самое главное, к проблеме МИГРАЦИИ. Гостеприимство у франков обсуждает Кулишер как основание и доказательство общности имущества германцев [Кулишер И. М., с. 5]. Для нас это совершенно иной аргумент в НАШЕЙ ТЕМЕ МИГРАЦИИ.

Гостеприимство в древней общине несет в древнем мире (и в современной России даже) несколько иную функцию. В реальности это потребность в общении и информации в условиях ее недостатка – стандартности жизни в общине или высокой традиционности.

При гостеприимстве не приводится различие между «своим» и «чужим» (для гостя), прежде всего, потому, что окружающая среда чрезмерно разряжена, и единичный гость не опасен. В реальности гостеприимство – это с одной стороны результат признания чрезвычайной опасности передвижения гостя, оторванного от своей общины, рода, племени и так, что это воспринимается как чрезвычайная редкость, как вызов судьбе и как героизм – это же одновременно и жалость к тяготам путника. Однако эта жалость имеет место в случае исключительности гостя – его редкости.

С другой стороны, эта редкость прохожего человека есть и возможность получить совершенно новую информацию о жизни других народов, о других местах – это есть самое важное в появлении гостя. Кроме того, возникает возможность увидеть или даже получить совершенно новые предметы в виде подарка или в обмен. Эта ситуация вполне сродни российскому хлебосольству сначала в Москве, а позже в «глубинке» (малых городах и в деревне), когда русское население, совершенно незнакомое с иностранцами, относится к ним трепетно внимательно (это опыт СССР), поскольку контакты с иностранцами на полвека были фактически исключены, да и до того были весьма редки. Древние общины были еще в более тяжелом положении – путешествие без защиты одинокого странника (он мог быть мгновенно взят в рабство как пленник) – это для тех времен – явление исключительное.

Естественно, при увеличении плотности населения и росте числа проходящих мимо людей и групп, общин этот синдром быстро исчезает. Пример осторожного и даже презрительного отношения шумерийцев к «болотным народам» и к кочевникам-скотоводам (пасущих коз), регулярно проходящим мимо, приводился выше, см. Самовосстановление начальных иерархий. Раздел "Факты как контрмотивы" .

Как мы теперь понимаем частная собственность определенным образом увязана с ограниченностью ресурсов или с высоким количеством людей на единицу полезного ресурса. Недостаток ресурса требует формирования частной собственности и образования статуса людей для его легитимного использования, это происходит автоматически, как развитие социального контакта в направлении исключения постоянной варварской борьбы и агрессии, зависти и т.п., а новое гостеприимство получает характер символа (положительного отношения) без излишней расточительности, и это справедливое социальное решение. Потому общность имущества от Кулишера и низкая плотность населения в целом – это просто две стороны одной медали, если говорить о протяженном историческом этапе.

Германцы. Соотношение охоты и производящих форм хозяйства

Для нас споры о том, были ли древние германцы скотоводами или земледельцами, которые обсуждает историческая наука XIX – начала XX веков [Кулишер И. М., с. 8–10], не имеют такого значения, какое оно имело для того времени. Прежде всего, потому, что вопрос о первенстве появления земледелия (и в совершенно ином месте, как мы это знаем) над скотоводством нами решен из совершенно иных оснований логики развития материальных условий и развития психики человечества, см. ссылку. Мы твердо знаем, что человечество, по крайней мере, в Европе, второй – десятый раз автохтонно земледелие и скотоводство не осваивало. Мы знаем, что временн’ое и географическое пространство с 11 тыс. лет до н.э. и до новой эры позволило неоднократно распространить и даже изменить несколько раз специализацию одного и того же народа или его ветви буквально за столетия. Например, как это делали готы или мадьяры-огузы – от охоты или от земледелия к кочевому скотоводству, а потом снова к земледелию.

И все же германцы, включая и готов, имели на момент первого контакта с Римской империей основной или очень существенной и традиционной формой хозяйства – охоту. Они не стали еще в полной степени ни земледельцами, ни скотоводами. Прежде всего, в обширных лесах Центральной и Северной Европы они оставались охотниками. На это имеется веское основание – богатство европейской флоры и фауны, и второе, – отселение избытков популяций на юг и восток (как за 1000 лет до н. э., так и в начале первого тысячелетия до н.э.). Это господство или высокая роль охоты и собирательства у центральных европейцев как раз и создало множество вторичных (ошибочных теорий) о том, что первым классовым источником и источником создания государства может быть и была война – тезис, который мы обстоятельно оспаривали.

Соотношение охоты и производящих видов хозяйства могло меняться на глазах за десятки лет даже, а не за столетия – в зависимости от роста плотности населения и масштаба сведения лесов. Уже во времена Цезаря его противники и воевали, и пахали. И он сжал урожай сугамбров, [Кулишер И. М., с. 11].

Именно ТАК рассматривая древних германцев, следует начинать и наше рассмотрение их контактов с Римской империей.

Германцы. Логический сдвиг от хозяйства на ментальность

Прежде всего – война для германцев – это форма продолжения охоты. Для нас существенно, что германцы, включая и готов, имели и сохранили на момент первого контакта с первой классовой цивилизацией свой дух и свободу охотников (а готы, частично, земледельцев и скотоводов). Соответственно и собираются они на войну как на охоту – это рискованное предприятие, на которое вызываются ДОБРОВОЛЬЦЫ (Тацит). Сбор ведет не вождь племени, а люди второго плана, ищущие харизмы, славы, богатства. Вождем может стать любой из харизматиков-авантюристов, который обратится к племени, народу: «Кто со мной?». И в поход собираются самые молодые и ретивые. Для скандинавов – это «викинг» – поход за добычей.

Это точная копия добровольных сборов на охоту и ее продолжение, потому, что на охоту идет любой, кто желает, но никого не принуждают. Идет тот, кто голоден. Примечание: мы не исключаем, что могли быть времена и иные, и что на охоту на загон крупного зверя, вроде мамонта, «работала» все община, весь род или несколько родов. И мы вспоминаем, что майя в Месоамерике, где нет крупных животных, ТАК же шли на охоту – даже на мелких животных.

Вестготы и остготы, свевы – вселение, смена ментальности

Готы (сначала вестготы или визиготы) начало контактов с Римским миром имеют с 230 годов (Дунай). Начав столкновениями, они постепенно с учетом роста дипломатического искусства и слабости римлян получают статуса римских федератов (332 г.) и служат в виде целых «контингентов» в римских войсках. Уже это означает необходимость и практику освоения римских правил, языка, традиций и ценностей. Естественно, на фоне освоения военного опыта и обучения варвары осваивали и римский миропорядок – ментальность римлян (торговля и договор).

Следует отметить, что готы изначально видятся как менее воинственная племенная группа, чем это ожидается историками от германских племен. Возможно, это определяется длительным процессом переселением этноса и племенного союза в целом, в отличие от простых набегов и завоеваний со своей исконной территории. Данные говорят об изначальном наличии у готов уважения к сакральной власти – так Атанариха они называют судьей, а не вождем, т. е. мудрость считается выше воинского мужества, хотя Атанарих – военный вождь, ниже статусом считается деление на множество подплемен или родов, во главе которых стоят военные вожди и их роды, они поддерживаются дружиной, все роды объединяются в момент военной опасности. Судья или самый мудрый выбирается собранием мегистанов (знати) – старейшин и царьков или глав родовых объединений. В некоторое время до этого отмечено, что выбирались два военных руководителя, что говорит о развитой политической готской культуре (препятствие к узурпации или надежность управления в случае гибели руководителя в бою). Не исключено, что это чье-то культурное (политическое) влияние.

Культуру христианства готы получили от самих римлян – захваченных ими в плен в периоды успешных набегов. Христианское просвещение (в арианской форме) так же оказало воздействие, вероятно, сначала на простых готов, в части снижения агрессивности.

В конце IV века после битвы при Адрианополе готы расселяются в Мезии в соглашении с Римом, но на этой территории уже нет романизированного населения – оно бежало от военных действий. Проблема НАЧАЛЬНОЙ ЖЕСТОКОСТИ варваров отражается обработанными материалами историков постоянно. В начальный момент римское население бежит, если есть куда бежать. Так совсем опустела Нижняя Мезия. Готских федератов как защитников селили на практически пустые земли. Постепенно жестокость падает Верхушка армии и значительная часть армии романизируется. С 380-х годов вестготы набираются в римскую армию «по призыву». С другой стороны вестготы не хотят становиться мирными пахарями и беспокоят римские провинции своими набегами.

Тема необходимого хлеба и кормления вестготов доминирует даже при взятии Рима и последующих метаний Алариха по Апеннинам, их стремление переселиться в Африку (410 г.), последующее возвращение на Север и кормление в Аквитании и Нарбоннской Галлии, мятеж (при недостатке хлеба – фактически требование «дани»), последующий уход в Испанию (недостаток хлеба), затем тщетная попытка перебраться в «хлебные места» – Африку (415 г.) – все это демонстрирует желание найти «землю обетованную», причем не столько саму землю для производства, сколько землю, в которой можно спокойно получать дань, хотя бы в виде хлеба. Последний становится навязчивой идеей и почти ведущей целью нападений и осад городов. Это означает, что грабя население варвары не понимали значения производящего хозяйства, относясь к завоеванию как к временному и единичному событию «потребления».

Тот же принцип демонстрирует и вторжение свевов в Испанию [Клауде Д., Приложение 1]. По некоторым предположениям свевы вторглись в Северную Испанию с моря, а не через Пиренеи. Ожесточенность борьбы выдавала первичное намерение «очистить» территорию от римлян. После этого или ввиду этого в Северной Испании был страшный голод (и имел место каннибализм), что означает всякое отсутствие земледелия. Часть городов и замков отбила нападения, но через несколько лет (414 г.) Рим заключил со свевами мир и назначил их «федератами», т.е. стал кормить.

Проблема социальной адаптации этих варваров в Риме хорошо и даже слишком «политкорректно» изложена Д. Клауде:

Войны до и после битвы при Адрианополе отдалили вестготов от их изначально оседлого образа жизни; очевидно, на время они вошли во вкус своей роли "странствующих воинов", что, должно быть, чрезвычайно затрудняло возвращение к оседлости. К тому же предыдущими войнами вестготы разорили выделенные им на Балканском полуострове земли, так что требовалось положить много времени и трудов, чтобы эти территории вновь стали приносить доходы. Причину странствий вестготов следует видеть в поиске прочной экономической базы, способной обеспечить племя необходимыми продуктами…

Вестготы должны были на собственном горьком опыте понять, что все победы над империей не имеют никакой цены, если не удается добыть продовольствие. [Клауде Д., ч. 2. Передвижения вестготов в пределах Римской империи…].

Автор отмечает, что варвары, увидев империю, познакомились с ее нравами, сделали попытки повторить ее опыт в своем правлении. Однако они со временем поняли, что сами это сделать не способны. И их агрессия и самомнение постепенно и с ростом культуры (особенно, освоением христианства) падает.

Общая численность вестготов, которые этнически были уже резко ослаблены и включали массу присоединившихся фрагментов других этносов и просто рабов с Апеннин, достигала 70 – 100 тыс. человек. , [Клауде Д., ч. 3. Тулузское королевство].

Вестготы получили во владение Аквитанию (Южную Галлию), они поселились бок о бок с римлянами; романские провинциалы должны были поступиться лишь частью своих владений. И все же, хотя римские законы предписывали передачу одной трети земельных угодий, вестготы получили две трети.

Вестготы получили и использовали кодекс законов Евриха (475 г.) (Codex Euricianus). Законы включают широкомасштабные заимствования из римского права в этом сборнике, который должен был применяться в процессах между готами и между готами и римлянами.

Содержание этого произведения и латинский язык, на котором оно было написано, показывают, какой степени романизации достигли вестготы на момент обнародования кодекса – то есть, скорее всего, к 475 г. Впрочем, вопрос о соотношении римского и германского права в Кодексе Евриха прояснен еще не до конца; при его составлении за основу было взято западноримское обычное право, до сих пор недостаточно хорошо изученное.. [Клауде Д., ч. 3]

В документе имеются решения по такие важные установления, как завещание, ссуда под проценты и использование документации

Д. Клауде говорит о стремительной ассимиляции вестготов к их римскому окружению, а это исторически первый пример кодификации законов варварским народом.

Среди наследований от Римского опыта мы можем видеть права дружинника на переход от одного гота-властителя к другому. Здесь для нас важен не тот аспект условности собственности дружинника на выданные ему землю и оружие, что в Европе может рассматриваться как несовершенство развития частновладельческих отношений и ранняя форма (будущего феодального) держания, а то, что он имел право переходить от одного к другому, т.е. был свободен в выборе. Это означает, что понятие договора с патроном было отражением реальной практики свободы отношений – отношений как бы противоположных русскому синдрому Князя Курбского. [Клауде Д., ч. 2]

Еще большее значение получил опыт остготов в Северной Италии. Правление романизированного и принявшего римскую культуру варварского короля остготов Теодориха (493–526) отмечается и современниками и историками как чрезвычайно успешное. Фактически остготы оказались впрыском свежей крови в управление Италией. Однако, различие ментальности готов-воинов и романского населения было существенным. Бесчинства воинов вызывали негодование коренного населения, которое обусловлено в определенной мере и цивилизованностью самого властителя (удовлетворенная потребность в безопасности). Появление признаков национального, точнее имперского самоуважения коренных римлян и возможность или реальность заговоров (казнь Боэция) отделила развивающийся процесс полной интеграции или ассимиляции пришельцев в романское общество. По теме можно только видеть различия между вестготами и остготами по месту их вселения. Вестготы поселились на территории, завоеванной Римом, и коренное население Империи в Аквитании было много более терпимо к новым пришельцам – тем более в связи с тем, что порядок возрос, а произвол и коррупция снизились. В Риме, в метрополии, правлением остготов были оскорблены имперские чувства самого титульного народа – Рима. И если в период восстановления порядка, хлебных раздач и т.п. бытовых привычек столицы завоеванное население уходило от первого испуга вторжением последним из многих, то через некоторое время, и это иерархия потребностей, у населения должна была возникнуть ностальгия по самостоятельному правлению, имперской самости, стремление «встать с колен». И это уже особенности не пришельцев, а динамики общественного мнения и ментальности коренных жителей в их различии. И здесь, пожалуй, стоит обратиться к понятию Родины у охотника-варвара Европы или кочевника Великой степи. Но нас, прежде всего, интересуют охотники.

Германцы. Зачатки индивидуализма и готовности порвать с общиной и РОДИНОЙ. У охотника другое понятие Родины

Как связаны понятие Родины с охотничьим промыслом, и как связана ментальность охотника с индивидуализмом? Почему мы на это обращаем внимание? Индивидуализм, как и личное мужество и искусство – необходимая черта охотника – важный элемент ведущей формы труда – собственно процесса ИНДИВИДУАЛЬНОЙ охоты на крупного зверя (олень, лось, кабан), этот труд сопровождается проявлением и реализацией потребностей творчества, и самоуважения. Второе, что важно, для охотника – это место, где он может охотиться, где водится зверь и дичь. Это и есть его Родина. Это Родина, пока она кормит. Если место пустеет, беднеет зверем или на этом месте много сородичей, а это одно и то же, то надо переходить в другое место. Переселение связано с риском (войны столкновений с другими родами и племенами), но это жизнь, это выживание, а не лирика привязанности к месту. Географической, кроме природно-климатического типа, привязанности у охотника не может быть, просто потому, что среда – это и есть условие выживания, но она воспринимается как потребление, она не воспроизводима, и не может быть организована охотником как место воспроизводства зверя (позже к этому добавляется разведение скота, но современной логики производящего хозяйства еще нет). Таким образом, для охотника ностальгия, если даже она и существует, гасится голодом (а место голода уже не воспринимают с ностальгией) и ностальгия гасится необходимостью изменить ареал обитания.

Сам факт, практика и традиции отселения части общин или готовность отселиться по выбору, готовность УЙТИ – важнейшая черта, которая проявилась много позже в самом важном для нас историческом процессе. Об этом – об отселении варваров – делении племен и уход части – говорит уже Цезарь. Свобода уйти от общины и из общины – это черта, которая возвращает наше внимание снова индивидуализм, на конкуренцию и проявление личных черт относительно способностей своих сородичей или соседей. Свобода отношения к миграции, к переселению, свобода, не зажатая еще привязкой к ценной земле – когда земледельцу больше кормиться нечем. Таким образом мы должны понимать и возникающий индивидуализм варваров в среде своей родовой или племенной общины не только как приобретенный от римлян и поздней цивилизации, но и автохтонный, порожденный ежедневной ПРАКТИКОЙ ОХОТЫ и сложившимися традициями и практикой ОТСЕЛЕНИЯ. Это подтверждается и более поздними фактами поведении и взаимных отношений франков в момент завоевания Галлии.

«Варвары, как мы уже указывали, были в значительной степени свободны и изначально. Это хорошо видно на известном примере церковном сосуде, который Хлодвиг в Суассоне собирался вернуть епископу, изъяв эту ценность и общего дележа добычи, а один из воинов из толпы дружинников не дал ему это сделать «Нет, ты получишь только то, что достанется тебе по жребию!», [Спасский А. А., с. 131].

В другом и прошлом, в застывшем мире: Месопотамии, провинций Африка, Нумибия, Египет – на местах ранней славы земледельческой сытости и выживания – мы видим совсем иное. Населению и даже отдельному человеку некуда уйти. Действительно, в пределах обозримой досягаемости НЕТ никакого иного источника выживания, кроме проклинаемой за безысходность иссушенной, жаждущей влаги земли. Есть только безысходность труда (и это очень хорошее выражение – как мы потом оценим, оно отражает самую суть обстоятельств), труда, который закончится так же, как и в прошлый сезон, год, десятилетие и столетие стандартной плошкой полбы или проса и будет в представлении земледельца продолжаться в таком формате ВЕЧНО.

И только теперь мы можем представить себе формирование набега на цветущую соседскую землю Римской империи. Где-то есть рай, полный хлеба, мяса, огненной воды, интересных и красивых вещей, и иногда этим можно поживиться как добычей на охоте, только убивать нужно не зверей, а людей, которых там тоже (и слишком) много. И тогда набег становится продолжением охоты. И порядок составления или формирования отряда, шайки, банды для набега такой же. Он не образует родовую общину, а исключительно – отряд, деловое временное содружество. Отсюда можно говорить, что родовая система, в отличие от кочевых движений объединенных племен, не играла изначально никакой роли в завоеваниях северных германцев. Но родовая система играла роль в начальный период, например, у готов, переселявшихся несколько веков всем народом, а не делавших просто набеги.

Германцы – набеги и переселения. Переселение и первая форма расселения

Мы должны различать грабительские набеги на Римскую империю и предшествующие и последующие перемещения и переселения варваров на земли Римской империи.

Мы можем сформировать первое резкое отличие ЭТИХ новых грабительских походов от предшествующих варварских вселений в империи прошлого, предшествующие Риму. В прошлом и в более ранних империях варвары вторгались как общины и селились как общины (даже ахейцы на территории Микен). При этом развитие социальных структур (государство и поземельные общины) начиналось заново как бы с нуля.

Римский остаток оказался очень большим и устойчивым – он выживал и разрушался долго, и это обеспечило его медленное, постепенное усвоение варварами. А эта возможность означала резкий ускоряющий шаг к очень быстрому разложению молодых варварских общин и ватаг завоевателей.

Примечание: Однако мы понимаем, что это только ускоряющий фактор – а истинный и ведущий фактор заключается в том, что в этот и в следующий период не было объемных и массовых вселений молодых варваров, которые бы снова начали усвоение земледелия с нуля или внесли бы устойчивый фактор подавления и большой роли государства для защиты. Это и означает ту определенную полноту или равномерность распространения земледелия.

Всякий варварский элемент (этнос) подходя к ядру земледелия, уже впитал достаточно культуры индивидуализма и ментальности самостоятельного поведения, чтобы не начинать общинное земледелие и не продолжать традиционное общинное или родовое мышление с исходной точки, но получить заряд влияния умирающей индивидуалистической культуры.

С учетом сказанного мы можем говорить о том, что расселение производилось фактически как результат адаптации пришлых ватаг молодых воинов, жаждущих подвигов и наживы среди галло-романского населения.

Вторжение бургундов, готов, свевов, франков и других германцев в рамках еще существующей Римской империи сопровождается: уничтожением или сгоном местного населения (так франки уничтожали и сгоняли все население Северной Галлии, а варвары-ариане уничтожали ортодоксальных христиан), простым вселением с изъятием части земель – от трети до двух третей (готы и вестготы, бургунды) на основании официальных уступок и признания «федерализма» и поселением рядом с галло-романским населением на пустующих землях.

Как третий вариант следует учитывать гипотезу Фюстель де Куланжа о присоединении к франкам и варварам вообще рабов и колонов, а также авантюристов из римской среды, но это только вариант «второй». Даже если кроме франков в рабстве и в колонах, а также федератов, никто к варварам не присоединялся, то несомненно все остальные рады были падению системы сбора налогов и могли просто сниматься в поисках лучшей доли. Это соответствует позиции «сгона» с земли или «добровольного ухода, бегства» из старой системы. Наиболее вероятным направлением движения был Юг, поскольку приход из Северной Галлии означал приход туда уже «свободных людей» – т.е. снятие старого статуса по форс-мажорным обстоятельствам. Все варианты имели место.

Общеизвестные исторические данные [История Европы, т. 2, с. 114] говорят о том, что удельный вес вновь расселившихся германцев среди местного (галло-романского и романизированного германского), западнее Рейна и южнее Луары населения был очень невелик – в целом они составляли не более 5 процентов. В это верится с трудом, но все становится на свои места, если понимать, что в Галлию вторгался не «народ», переселяющийся на новое место, но банды грабителей, идущих в богатые соседние земли за добычей – золотом, украшениями, славой и подвигом, приключениями, как потом выяснялось – для жизни им был нужен и хлеб. Но это бывало довольно поздним и трудно исправимым прозрением. Вся обстановка того времени позволяла такие походы. Местное население давно уже не держало меч в руках. Большие и богатые города были прекрасной и заманчивой добычей. Защищали их почти свои – такие же варвары из соседних племен, чуть более романизированные, которые присоединялись к грабителям.

Особенность ситуации состоит в том, что множество последовательных вселений до последнего, завершившего движение народов, вызывало постепенность смены настроений завоевателей. Оно менялось от робкого подражания и копирования внешней стороны и нравов до роста жестокости варваров и огрубления нравов и утраты образования, грамотности, технологической культуры собственно романского населения, и романизации варварского населения в самом вульгарном аспекте, доступном пониманию завоевателя.

Взаимное влияние обеих сторон состояло в том, что все население на длительный период стало более свободным (включая бегство рабов) – завоеватели стали свободными от родовых обычаев и нравов собственных общин, из которых ни ушли, а романское население стало свободно от рабства и запретов перемещения и переселения, в крупном городе от ожиданий социальной помощи, порядка, соблюдения прежних законов, но и от налогового давления прежних чиновников. Во многих случаях обстановка способствовала и освобождению от жизни.

С другой стороны еще не принявшие христианство франки, вторгаясь на север Франции – Нейстрию – уничтожили (и или изгнали почти все население) и потому селились там свободно. К этой теме – теме уничтожения жизни или наоборот сбережения человеческой жизни и ментальности жителей и верхов – мы еще вернемся и очень подробно ее обсудим.

Жестокость франков как развитие аномии Поздней Римской империи

Нравы франков, которые отмечают все современники и потом историки, включали необузданную жестокость и вероломство. Но следует и понимать происхождение этих черт. Можно привести несколько примеров с выкалыванием глаз и с чрезвычайным вероломством и нарушением клятв, произволом и вероломством между самыми высшими представителями власти в самых родственных отношениях, [Спасский А. А., сс. 132–133]. На примерах более раннего времени Позднего Рима читатель вполне может убедиться, что атмосфера и планка допустимого в политической борьбе начала Средневековья полностью сформированы в предшествующие несколько сот лет. Это дает понимание того, почему общинные нравы у варваров столь быстро пали и почему последующая история варварского мира в рамках Западной Европы была столь длительно разрушительной. Например, в устах Спасского это звучит как «шаткость политических понятий того времени», [Спасский А. А., с. 135].

Нетерпимость и борьба амбиций, эгоизм крайней формы, переходящий в жестокость, а не просто индивидуализм, скажем, индивидуализм эпохи Возрождения – это нравственный результат скрещивания (варварского) ежа и (романского) ужа.

В этой же связи, кстати, и ключ к пониманию, почему были обречены любые Возрождения времен Меровингов и Каролингов [Любарский Г. Ю., с. 152 и другие] с позиции становления городов и торговли, но эту тему мы будем обсуждать подробно позже. Именно это ментальное соединение делает ничтожным всякие надежды современных историков на возможность ранних Возрождений и уходов от «Темного Средневековья». Если бы не было позднего Рима, то варвары повторили бы в каком-то из вариантов медленное развитие государственности ранней патриархальной государственности с очередным образованием т последующим распадом очередных империй. Здесь для нашего современника существенно видеть, что в позднем Риме не было сил для нового повтора какого-либо честного обмена, торговли, общественной политики и честного фискального сбора. Этот период в организации вновь пришедших визиготов быстро прошел вместе с развращением самих визиготов и сгинул. В условиях прекращения обучения и школярства и общей безграмотности все возможности для какой-либо последовательной общественной деятельности и государственности стали и были совершенно эфемерными.

Выводы раздела. Синтез ментальности новых людей Западной Европы

Варварское расселение, исходящее от охотничьей родовой общины, переходящей к земледелию, при соединении с романским населением, имеющим особенности ослабленной и разрушенной соседской общины и даже вообще состояния людей колоната – нечто похожее на механизаторов времен поздних колхозов СССР (людей прикрепленных к месту жизни и прикрытых патроном от власти, но и не погибающим от голода), получает внутреннюю свободу от значительных традиционных ограничений, которые накладывает на индивида обычная родовая земледельческая община, известная нам со времен Восточных империй. Это резко расширяет возможность ухода крестьянина из общины и его приход в другое сообщество или общину. Эту свободу подкрепляет природная среда Западной Европы с ее лесом, свободными угодьями и богатой флорой и фауной.

Потому для нас закономерным результатом и положительным обнадеживающим откровением становится мнение самого Виноградова в цитате Петрушевского об английской и ВСЕХ СЕЛЬСКИХ ОБЩИНАХ Западной Европы:

«…английская, как и германская, скандинавская сельская община никогда не стремилась к полному подчинению составляющих союз индивидуумов этому союзу или к исключению всяких частных интересов. Напротив, индивидуумам предоставлена была большая свобода делать, что они хотят со своим трудом и затевать частные предприятия. Они могли свободно оставлять союз, если они хотели, могли употреблять свои частные заработки в деревне, если им это было угодно, и могли даже начинать частную обработку, если только было место и были у них средства. Если могли существовать какие либо препятствия во всех этих отношениях, они исходили в большой мере от феодальной власти, а не от самой общины, и даже феодальный лорд в большинстве случаев довольствовался требованием взносов и пошлин в таких случаях, не ставя на пути непреодолимых преград (476–477)» [Петрушевский о Виноградове, с. 86].

Таков результат слияния ментальности охотничьей свободной германской и европейской родовой общины в ее многовековом контакте с Римом и Римских традиций личного интереса и индивидуализма, включая самые индивидуалистические стороны поведения в период упадка и конца Рима.

Неравномерность синтеза ментальности даже по региону Франции

Север Франции заселен почти исключительно новым населением. Это новое население пришло не с семьями, и не родами, а ватагами, дружинами – потому никакого отражения при расселении родов франков в Галлии нет. Косвенным доказательством этой трагедии является то, что в районе Северной Франции, в именах селений Нейстрии, нет родовых окончаний, в то время как в Австразии и на Рейне их много в виде суффиксов рода ing ingen heim weiler [Кулишер И. М., с. 41].

На Юге Франции остается крупный массив романского населения с более «послушными» формами поведения – менее агрессивный и более терпимый, что в последующем влечет и менее интенсивное развитие региона

Назад Оглавление Вперед

[1] Но ее решение, к сожалению, не выглядит столь импозантно, как это можно было бы предполагать, находясь во всей мощи и глубине исторического материала. В науке пока нет таких рабочих мест, которые позволяли бы заниматься одновременно несколькими смежными областями знаний. А плата за свободу исследования в нормальном обществе оплачивается вынужденными потерями в качестве, обусловленными затратами части жизни исследователя на оплату свободы творчества.

[2] Не этот ли выбор делало российское общество на уровне подсознания, выбрасывая свободу из купели в 1999 году, потому, что само еще является ребенком и как ребенок не умеет справляться со своей свободой, захлебывается в этой купели.

[3] Некоторые современные империи юрского периода имеют традицию заключать личные сделки с крупными предпринимателями, в которых последние оказывают государству некие финансовые услуги или идут на финансовые уступки (вне закона и правил), ожидая преференций или просто безопасности от сильных мира сего. В реальности, как показывает опыт Рима и опыт психологии частный владелец оказывается в позиции дрессировщика, уступающего свои позиции сильного молодому тигру. Надежда на безопасность всегда испаряется, когда тигр подрастает. Обычно такой опыт накапливают те, кто находится вне клетки

[4] Кстати, как потом мы увидим «ленивых» королей, так мы можем видеть и «ленивые народы», которым «все до фени» в части политики. Самое интересное, что при этом большинство, постоянно привыкшее «стоять на коленях», не замечая этого, очень любит рассуждать о том, как они поднялись и «встали с колен» перед какими-то другими народами.